Прикосновение к любви

— А разве это само по себе не проблема? Вы упомянули, что у вас были и другие романы. Вы имеете в виду, что в этих романах не было ничего принципиально ненормального, если не считать вашего собственного разрушительного упорства, вашего желания продолжать жить на обломках разбитой романтической страсти?
— Вовсе нет. Это значит, что ответственность лежала на мне, хотя вина за разрыв всегда и неизменно лежала на женщине. Со времени моего появления в этом университете у меня было три или, может, четыре, или даже пять, или все-таки две женщины, и каждая была виновна в одном и том же преступлении: она не была Кейт. Если бы этот недостаток можно было бы исправить, то все остальное пошло бы гладко, уверяю вас. А так получался порочный круг, который ни одна женщина не способна разорвать. Возможно, мне следовало завести роман с мужчиной.
— Но ведь есть человек, который способен разорвать этот круг, разве нет? Как насчет Апарны?
— Должен признаться, было время, когда я только здесь появился, когда я только с ней познакомился… казалось, мы так хорошо ладили и все шло как по маслу. Верно, тогда я не думал о Кейт, хотя прошло совсем немного времени. Тогда я не то чтобы был счастлив, но я был взволнован, очень взволнован. Мы оба были взволнованы. Теперь уже не вспомнить, когда это ощущение начало угасать. Она была так разочарована, так устала от того, что ее не воспринимают всерьез, а я не смог ей помочь. И сегодня мы еще дальше друг от друга. Что я могу предложить ей? Я заглядываю внутрь себя и вижу пустоту, и я не знаю, как образовалась эта полость, я не знаю, что с ней поделать. Это пугает меня почти до смерти.
— Это называется искать себе оправдания. Вы можете многое ей предложить: вы нужны ей так же, как она нужна вам. Ступайте к ней сейчас, извинитесь за все, что вчера ей наговорили, и все будет в порядке.
— Вы думаете, мне следует так поступить? Вчера у нас и впрямь не было возможности нормально поговорить. Мне хотелось бы знать, что она думает о моем рассказе, моем третьем рассказе, моем любимом рассказе; она умеет приметить что-нибудь интересное. Возможно, мне следует позвонить ей сегодня вечером и спросить, что она думает. Да, так я сейчас и поступлю.
— Прекрасно. Это решение. Дела идут на поправку.
— Но знаете, у меня есть гораздо более неотложное дело — мне срочно нужно в туалет. Я сегодня, наверное, выпил чашек двенадцать чаю. Боюсь, до возвращения домой я просто не дотерплю; это нужно сделать здесь и сейчас, при свете дня. Впрочем, увидеть меня могут только вон те двое, а они, похоже, полностью поглощены игрой. Кроме того, вон густой куст рододендронов, который превосходно подходит для моих целей. Прошу меня извинить. Я быстренько.
ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА РОБИНА ГРАНТА
3. Милые бранятся
На железнодорожной ветке между Уоррингтоном и Крю поезд вдруг останавливается.
Поезд стоял почти четверть часа, прежде чем пассажиры начали переговариваться. Тем не менее за эти четверть часа уровень шума в вагонах заметно подрос: шарканье ног, плач детей, шуршание пакетов с хрустящим картофелем, сердитое цоканье. И вот наконец разрозненные реплики:
— Типичный случай, не так ли?
— Вот вам и современная техника, до чего-то она нас доведет?
— Я б не возражал, если бы нам сообщили, в чем дело.
— Мы уже опаздываем на тридцать пять минут.
Из этих чахлых семян проклюнулись первые робкие беседы: ничего примечательного, по большей части — истории о наиболее возмутительных случаях опоздания, поведанные пострадавшими от Британских Железных Дорог. Такие истории наверняка припасены у всех.
Но за столиком для четверых в одном из вагонов для некурящих разгоралась дискуссия поинтереснее. По одну сторону сидели два доктора, два известных врача-консультанта, которые возвращались из Шотландии, куда ездили порыбачить на выходные (дело происходило воскресным вечером в конце августа), — красивые, средних лет мужчины вполне добродушного вида. Напротив них сидели два студента, с которыми вам еще предстоит познакомиться. Роберт приехал из Суррея и собирался получить степень магистра в области английского языка и литературы в Бирмингемском университете; Кэтлин приехала из Глазго и писала докторскую диссертацию по биологии в Лестере. На столике лежала вкладка с рецензиями из газеты «Санди таймс», которую читал один из врачей, и взгляд Кэтлин был прикован к первой странице. Заметив это, доктор пододвинул к ней газету и сказал:
 
— Можете почитать, если хотите. Кэтлин улыбнулась:
— Нет, спасибо. Я никогда не читаю газет.
— Но эту вы, похоже, читали.
— Просто смотрела на фотографию, — сказала она.
Это была еще одна пространная статья о войне — военную историю, как и прежде, припудривают и приправляют специями, чтобы утолить ею весьма причудливый, но, по-видимому, весьма распространенный аппетит, характерный для воскресного утра, — и вверху страницы была помещена фотография фельдмаршала Монтгомери, который стоял перед огромным танком.
— Я просто думаю, — продолжала Кэтлин, — какой у этих штук непристойно фаллический вид. Иногда мне кажется, что война — это просто такая вещь, придуманная мужчинами, чтобы публично продемонстрировать свою эрекцию.
Лицо у одного из врачей сделалось потрясенным, он заерзал. Другой лишь понимающе улыбнулся:
— Похоже, среди нас либеристка?[9]
Роберт оторвался от книги, которую на самом деле и не читал.
— Это слово вышло из моды много лет назад.
— Освобождение женщин, феминизм, называйте, как хотите. Юная леди понимает, что я имею в виду.
— И в освобождении женщины, по-моему, нет ничего плохого, — вмешался его коллега, — если, конечно, она остается в определенных рамках.
— Именно! Вы повторяете мои мысли. Вы попали в точку, в самую точку.
Кэтлин изумленно смотрела на них, а Роберт сказал:
— Освобождение в определенных рамках? Какая-то бессмыслица.
Теперь уже на лицах обоих докторов было написано недоумение.
— Я хочу сказать, человека либо можно освободить, либо нельзя, — добавил Роберт.
— Освободить от чего?
— Именно. В смысле, от чего женщины должны освободиться?
— От угнетения, — ответил Роберт.
— Да, но что вы понимаете под угнетением?
— В большинстве случаев так называемое угнетение, — заметил второй врач, — существует только в голове. Все это чепуха.
— Объяснение займет несколько часов, — сказал Роберт. — Или дней. И вообще, почему я должен объяснять? Почему бы не спросить женщину?
Все посмотрели на Кэтлин.
— Да, давайте, нехорошо оставаться в стороне. Нельзя же, чтобы вашу точку зрения защищал только ваш друг.
Кэтлин подалась вперед.
— Мой друг? Мой друг? Боже мой, да я впервые вижу этого человека, я сижу рядом с ним в поезде, и вы делаете вывод, что это мой друг. Эти предположения, которые люди делают… Проклятые предположения!
— Простите, я вовсе не хотел… — смутился доктор. — Я просто подумал… ну, я не знаю, что я подумал.
Кэтлин откинулась на спинку кресла, в ее голосе зазвучала горечь.
— Нет, правда, это очень интересно. Очень показательно. Мы с этим человеком за всю поездку не обменялись ни словом… кстати, как вас зовут? — она повернулась к Роберту.
— Роберт.
— А меня Кэтлин. Будем знакомы. — Они пожали друг другу руки. — Итак, мы за весь вечер не обменялись ни единым словом, но вы все равно решили, что мы пара. Получается, что, по вашему мнению, пары не разговаривают друг с другом. Очевидно, ваше представление о парах исключает общение внутри пары или желание такого общения. Странно, правда?
— Вы приписываете мне то, чего я не говорил. Предположим, что вы были бы… как бы сказать, вместе или что-то подобное… так вот, нельзя же рассчитывать, что два человека, которые вместе, обязательно станут разговаривать друг с другом. Существует такая вещь, как дружеское молчание. Нельзя же все воспринимать… буквально. В том-то и заключается проблема у вас, феминисток, что вы во всем видите худшее, все доводите до крайности.