Душа Пандоры

– И ты правда думаешь, что нельзя было найти иной способ?
– Им ведомо больше, чем ведомо нам. Потому боги делают лишь то, что считают необходимым.
– Для себя, но не для людей.
Кассандра молча смотрела на Харона. В глазах ее застыло… Нет, не неодобрение. Что-то более глубинное, темное. Над ее предсказанием о ни много ни мало конце света лишь поглумились – или же и вовсе пропустили мимо ушей. Однако она упорно защищала богов, один из которых ее и проклял, обрекая тем самым целый мир на погибель. Слепая ли это преданность или безграничное великодушие и всепрощение?
Дуэль двух взглядов продолжалась не меньше пары минут. Ариадна явно желала исчезнуть, обернуться тенью. Никиас замер у окна, сжав руки в кулаки и крепко стиснув челюсть. Что он проживал сейчас там, внутри? Какие воскрешал воспоминания? Деми догадывалась, что знает ответ, но не хотела допускать его до сердца.
Закончив прожигать Харона взглядом, Кассандра снова обратилась к Деми:
– Гера и преданные ей ореады [12] вздыбили землю вокруг Эллады, окаймляя ее цепью гор, своими вершинами касающихся самого неба. Они спасли Элладу, но остальной мир был уничтожен.
– Выходит, там, за горами…
– Там нет ничего, кроме безбрежного океана.
Кассандра помолчала, давая ей время все осознать. Как будто даже вечности для этого будет достаточно.
– Я не понимаю… Что стало с людьми и богами, когда миров стало два?
– Боги цельны, едины, они всегда существовали будто над этим миром, а не в нем. Перемену они заметили, но на них она не отразилась. А вот люди… Их души раскололись надвое, пусть и почувствовали это не все. Представь, что душа человеческая – это горсти солнечных искр. Возьми тысячу их и раздели пополам. А затем возьми две горсти и тоже раздели. Как думаешь, почувствует ли разницу тот, в ком вместо двух горстей осталась одна?
– Расколотая надвое душа высвобождалась со смертью тела и лишь тогда становилась цельной, – тихо добавила Ариадна. – Но до тех пор… Эллины Изначального мира и Алой Эллады порой сходили с ума от двойственных воспоминаний, осознания существования двух реальностей, двух наших версий.
– После того как наши души стали цельны… Каждому из эллинов пришлось делать выбор, жить ли в безопасной реальности или уйти в Алую Элладу. Мы, – Кассандра обвела присутствующих рукой, – и все те, кого ты еще увидишь, решили сражаться. За Грецию – пускай и лишь ее отголосок. За Зевса. И всю магию мы – боги и герои, воины и колдуны – забрали с собой, в Алую Элладу.
– А я, – сдавленно произнесла Деми, – не пошла?
– А ты сбежала, отрезала себя от Алой Эллады – как ты думала, навсегда, – источая ядовитую ненависть, процедил Никиас. – Здесь твою копию убил Арес. Чтобы ты не открыла проклятый сосуд снова и не выпустила надежду, которая поможет нам победить.
Оглушенная, Деми потерла ладонями уши. Две реальности. Мир-война и мир, который покинули боги. Ее копия, уничтоженная Аресом. Но было и кое-что страшней.
Она, Деметрия Ламбракис, однажды уничтожила целый мир.
  
Глава пятая. Атэморус
 
– Мне надо… подышать.
Паника поднималась откуда-то изнутри, грозя уничтожить то немногое самообладание, что у нее еще оставалось. Деми бросилась прочь. Прочь из комнаты, из владений Кассандры… И хорошо бы, если бы прочь из Эллады.
– Пандора!
– Деми!
Она не отозвалась ни на один из голосов. Зато услышала другой: «Пусть бежит, как всегда это делает. От себя не убежишь, как ни старайся».
Даже на улицах Акрополя Деми не сбавила шаг. Все бежала – ветер в волосах – вперед. Никиас прав – она пыталась убежать от мыслей, от прошлого, пусть и таящегося не в ее собственных воспоминаниях, а в чужих словах… От себя самой.
Ядовитыми каплями в сознание въедались мысли: «Так рвалась узнать, кто ты такая. Довольна теперь?»
 
Остановилась она, лишь оказавшись в нижнем городе. Просто легкие не позволяли больше бежать. На нее, незнакомку в странной одежде, с любопытством смотрели люди. Они в свою очередь были облачены в простые хитоны, подпоясанные, с напуском и наброшенным поверх гиматием – накидкой, которую эллины использовали как плащ. Любовь к сложным конструкциям и причудливым покроям от собратьев из другой реальности они, вероятно, не переняли. Алой Элладе было не до красоты. Здесь испокон веков шла война.
Деми вглядывалась в их лица, а в голове звенело: «Я всех вас обрекла». На страдания, на бесконечное выживание, на потерю близких и родных.
Она безуспешно пыталась не думать о правде, что ей открылась. Мысль о том, какую роль она сыграла в божественном противостоянии, до сих пор заставляла легкие сжиматься, отказываясь пропускать кислород.
Вечер близился, Деми пыталась об этом не думать. Не вспоминать, что дом где-то далеко, за границей реальности, в мире, чья история однажды была переписана… из-за нее. Ей бы кричать всем, кто смотрел и будет смотреть на нее с настороженностью, ненавистью или надеждой, что она – не та, кого они ищут. Но какое-то странное чувство внутри, чувство, которому не было названия, убеждало в обратном. Быть может, в ней говорил отголосок ее души? Той, чьим именем было – Пандора?
А еще о том, что будет, если Элени вернется домой и не обнаружит там Деми. Не просто родную дочь, но дочь, страдающую провалами в памяти. Ту, что не сможет вспомнить саму себя, если не проснется в комнате, обклеенной подсказками-стикерами.
О том, что попасть в родной мир… Хотя какой из миров теперь считать родным? О том, что попасть в Изначальный мир без помощи Харона Деми не сможет.
О том, что невидимые часы над ее головой отсчитывают минуты до утраты воспоминаний.
Так много вещей, о которых не стоит думать. О чем же думать тогда?
Деми не знала, сколько бродила по Афинам, прежде чем услышала крик. А следом – звук, который она не могла слышать в Греции Изначального мира и все же каким-то образом узнала его.
Тревожно, надрывно сообщая о беде, трубил рог.
Не успев осознать, что делает, Деми бросилась на звук. Прислонившись к стене дома, сухопарый мужчина в льняном хитоне захлебывался болью и отчаянием. Лица стоящих рядом с ним эллинов исказил страх, но смотрела Деми не на них.
Прочь от людей плыли высокие вытянутые фигуры, словно слепленные из черного тумана. Ничего человеческого в них не было – в сгустке полупрозрачной темноты не угадать ни конечностей, ни лиц. Только дымный морок. Одна из фигур, в противоположность остальным, уходящим, обволакивала тело несчастного, вероятно, попавшегося ей на пути.
Казалось, эллин потерял контроль над собственной тенью, и та напала на хозяина, как зараженная бешенством собака. Она выглядела как дым, которому наспех придали форму, но дым не может убивать… А эта тень убивала.
Один из эллинов с кинжалом в руках бросился вперед, к человеку и к живому, голодному мороку, что слились в противоестественных объятиях. Деми внутренне сжалась. Вряд ли обыкновенный клинок способен причинить вред ожившей колдовской тени.
Однако кинжал – или человек, что сжимал его в ладони, – оказался совсем не так прост. Удар клинка, загоревшегося ослепительно-белым, и объятия разжались. Тварь отпрянула, пронзительно визжа. Еще один меткий удар в место, где у человека обнаружилось бы сердце, проделал в черном теле светящуюся дыру. Свет кислотой разъедал теневое облачение твари, до тех пор, пока от него ничего не осталось.
Защитивший друга или вовсе незнакомого горожанина эллин помог тому подняться. Лицо его посерело, по коже расползалось черное пятно, которое при ближайшем рассмотрении оказалось скопищем темных волдырей.
– Опоздали, – опустошенно произнесла Ариадна за ее спиной.
Деми оглянулась, без удивления заметив рядом и Никиаса.
– Что… Что это было?