Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
«Слава русского оружия» также утверждается через каскад риторических вопросов и «выход в современность»: «Как мне закончить быль мою / О поле Куликовом? / Кому я славу пропою? / Кого прославлю словом? / Руси достойных сыновей — / Отчизны честь и силу, / И наших предков — москвичей / Меж ними много было… // Их дела в веках нетленны, / Не исчезнут, не умрут, / Летописец вдохновенный / Посвятил им славный труд. / Здесь, в музее, он хранится, / В нем история жива — / На развернутых страницах / Древнерусские слова. / Эту повесть, это „Слово“ / Мы „Задонщиной“ зовем… <…> И, хранимая народом, / Долежав до наших дней, / Эта повесть с каждым годом / Все становится древней».
Чем «древней», тем достоверней представляется Кончаловской повествование о Куликовской битве. Пригов апеллирует не к источникам мифа, но к технологии его создания, демонстрируя ее и доводя до абсурда не только в «Куликово», но и в цикле «Москва и москвичи»:
Когда размер НаполеонаПревысил европейские масштабыПодумалось: Москву мы отодвинем вглубьПредставилось: вот здесь поставим флешиЗдесь — батарею, здесь БагратионаЗа ним весь русский сказочный народВот так-то лучше! Потому что лучшеВо всех смыслахПриговский «замысел» прямо вытекает из мифологии Москвы как абсолютной столицы у Кончаловской. «Столичность» Москвы воплощена в магической силе притяжения: вся страна как будто вращается вокруг нее. Так что кольцевая система Белого города, топография власти определяется структурными принципами организации «русского пространства» в целом.
Все ворота на засовах,Сторожа из войск царевыхКараулят пять воротПерекличкой в свой черед.У Фроловских начинают:«Славен град Москва!» — кричат.У Никольских отвечают:«Славен Киев!» — говорят.И у Троицких не спят:«Славен Новгород!» — кричат.«Славен Псков!» — у Боровицких.«Славен Суздаль!» — у Тайницких.И гремят в ночи слова:«Славен, славен град Москва!»Славен город наших дедов,В жизни многое изведав,Сколько войн и сколько бед,Сколько радостных побед!И над всеми временамиДревний Кремль, хранимый нами,Нас хранит из года в год —Наша гордость и оплот!Москва превращается не только в предмет «гордости», но и утверждается в своей абсолютной универсальности; в своей «всеохватности» Москва включает в себя весь мир, требуя от каждого «москвича» быть достойным своей «всемирной» миссии:
Ведь из Москвы уйти — что на тот свет уйтиИ за предел уйти, или совсем уйтиЕе величье душу поражаетИ мужество в душе предполагаетНо и обязанности налагает… —скажет об этом свойстве Москвы Пригов.
Кремлю как символическому центру Москвы (=страны) и источнику власти посвящено в поэме Кончаловской немало «лирических отступлений» — патетических и для 1948 года весьма актуальных: «Ну-ка снимем шапки, братцы, / Да поклонимся Кремлю. / Это он помог собраться / Городам в одну семью. / Это он нам всем на славу / Создал русскую державу. / И стоит она века / Нерушима и крепка. / Времена теперь другие, / Как и мысли, и дела… / В наше время, в наши годы / Против злобных вражьих сил / Все советские народы / Русский Кремль объединил [463]. / Говорит он новым людям: / „Вечно в дружбе жить мы будем!“ / Умный, сильный наш народ / Далеко глядит вперед. / А преданья старины / Забывать мы не должны».
Истинное призвание Москвы — быть столицей мира: «Факел дружбы на Земле / Зажигается в Кремле». Эта кремлевская мифология начата была, конечно, не Кончаловской. Она лишь следовала традиции, заложенной в одном из первых советских стихотворений для детей — «Прочти и катай в Париж и Китай» Маяковского, в котором были знаменитые строки: «Начинается земля, / как известно, от Кремля». В свою очередь, эта мифология возрождает на новом уровне доктрину «Москва — третий Рим». Пригов остраняет такого рода идеологические декларации при помощи цитат из антисоветского дискурса.
Когда по миру шли повальные арестыИ раскулачиванье шло и геноцидТо спасшиеся разные евреиИ русские, и немцы, и китайцыТайком в леса бежали ПодмосковьяИ основали город там МосквуКак и у Кончаловской, пространство у Пригова постоянно перетекает во время и обратно. Так что «метафизический» смысл Москвы в том, чтобы быть началом человечества и истоком одновременно всех цивилизаций:
Кого в Москве ты только не найдешьОт древности здесь немцы и полякиКитайцы и монголы, и грузиныАрмяне, ассирийцы, иудеиЭто потом они уж разошлисьПо всему свету основали государстваНа море Желтом, на Кавказе, в ИудееВ Европе, в Новом Свете, черт-те гдеНо помнят первородину святуюИ просятся под руку древнюю МосквыМосква назад их с лаской принимаетНо некоторых же не принимаетПоскольку не пора еще, не времяНе срок, не поняли, не заслужилиНе дорослиНемцы, китайцы, ассирийцы, иудеи и стали немцами, китайцами, ассирийцами и иудеями уже после того, как родились «москвичами» (т. е. русскими). «Первородина святая» относится к ним, впрочем, очень выборочно, решая, кто «дорос» до сыновства и «заслужил» ее ласку. Этот эгоцентризм настолько интенсивен, что Москва пребывает в перманентно экстатическом состоянии:
Когда бывает москвичи гуляютИ лозунги живые наблюдаютТо вслед за этим сразу замечаютНа небесах Небесную МосквуЧто с видами на Рим, КонстантинопольНа Польшу, на Пекин, на мирозданьеИ с видом на подземную МосквуГде огнь свирепый бьется, колыхаясьСквозь трещины живые прорываясьИ москвичи вприпрыжку, направляясьСловно на небо — ходят по МосквеМосква открыта всему миру, но одновременно замкнута. Так что движение возможно лишь внутри этой чрезвычайно опасной зоны:
Представьте: спит огромный великанТо вдруг на Севере там у него нога проснется —Все с Севера тогда на Юг бежатьИли на Юге там рука проснется —Все снова с Юга к Северу бежать!А если вдруг проснутся разомУм, совесть, скажем, честь и разум —Что будет здесь! Куда ж тогда бежать?!