Северная столица

Пушкин заговорил о том, ради чего пришел.
– Можно ли так вести себя, быть таким скрытным? – упрекнул он. – Это, милый друг, никуда не годится!..
Пущин потер лоб рукой. Дружба побеждала.
– Давай-ка почитаем Плутарха, – предложил он. Чтение древних – Плутарха, Ливия, Цицерона,
Тацита – с некоторых пор сделалось обязательным у тех, кто почитал себя передовыми людьми.
На старинном письменном столе, на зеленом сукне, аккуратно разложены были стопки листов, стопки книг… Каждая вещь на столе Пущина имела свое место – как когда-то на лицейской конторке.
Пущин принялся читать Плутарха во французском переводе. Голос его задрожал, когда он дошел до знаменитого места о Бруте:
– «…день настал! Брут опоясался кинжалом и вышел из дома… И все пошли в портик Помпея. Они ждали, что Цезарь появится с минуты на минуту…»
Он был все такой же, этот милый Жанно, – крепкий, плотный, подтянутый, и усы, которые он отрастил, вовсе не меняли милого, открытого его лица. Но он руку с книгой простер перед собой и вскинул голову – будто и сам готовился к подвигам, сходным с античными.
«…Вдруг подбегает кто-то из домочадцев с вестью, что Порция при смерти. И верно, Порция была так переполнена тревогой, что при любом шуме вскакивала, будто одержимая вакхическим безумием… и посылала гонца за гонцом…
…И тут объявили, что Цезарь близко, что его несут в носилках…»
Огромным затаенным смыслом дохнуло и на Пущина и на Пушкина… Конечно же они понимали: это давнее имеет отношение к настоящему! Пушкин вскочил со своего места. Ну что, откроется ему друг?
Но Пущин не удержался от упреков:
– Чего только я о тебе не слышу!.. Как ты живешь? Что ни день – у тебя ссоры, дуэли…
– Но ты знаешь меня, мои мысли! Пущин забегал по комнате.
– Я занят сейчас важным переводом книги m-m Сталь «Considerations sur la Revolution francaise» [23]. Какая книга! В ней достается и Наполеону и Бурбонам… – Он взял со стола исписанные листки. – Эту книгу нам надо изучать, чтобы противодействовать злу, тяготеющему над Россией… – И увлеченно принялся рассуждать: – Посуди, может ли правительство искоренить зло, если мы сами предпочитаем личные выгоды всем прочим? Мы служим лишь для получения званий!..
Они принялись говорить о злоупотреблениях, о беззаконии, о военных поселениях – можно ли все это терпеть? Только законы, обязательные для всех – и для народа и для царей, могут оградить слабых, немощных, сирых и воспрепятствовать тирании.
– Эту истину я готов сказать в лицо царю, – воскликнул Пушкин.
В самом деле, царю подают петиции об освобождении крестьян, проекты конституции… Кому же, если не поэту, говорить важные истины царям на тронах, предупреждать о гибельных ошибках и напоминать об уроках истории!.. Ну что, откроется ему Пущин?
Все же дружба побеждала.
– Я дам тебе кое-что прочитать, – сказал Пущин. Он задышал глубже. – Кое-что… Но помни, это ничего еще не значит…
Он из глубины какого-то ящика достал плотные листки рукописи. Листки были разделены надвое в длину и исписаны на одной половине. Это было извлечение из «Зеленой книги» – Пушкин о ней слышал, кое-что и читал. На первой странице стоял эпиграф из Евангелия от Луки: «Всякому же, ему же дано будет много, много взыщется от него…»
Пущин выбрал для своего друга нравоучительную часть, параграфы о личном примере:
Пушкин читал:
«Отличным образом исполнять как семейные, так и общественные обязанности…
…Не расточать попусту время в мнимых удовольствиях большого света…
…Возвышаться над толпой беспечных, безумствующих, порочных…
…Превозносить добродетель, унижать порок…»
Он не думал сейчас о том, действительно ли мнимые удовольствия и страсти удалят счастье и нужно ли в самом деле отвращать женский пол от суетных удовольствий… Осуществление мечты теперь ему казалось близким!
– Ты можешь много пользы принести для общего дела, – повторял Пущин.
Пушкин благодарно, с горячностью дружбы, как некогда в Лицее, пожал Пущину руку.
Теперь от Пущина он ждал решающего шага.
 
XI
Увы! Куда не брошу взор –
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
«Вольность»
По утрам он упорно работал, Те, с кем он веселился накануне, еще спали, или совершали утренний променад по бульварам, или командовали на учебном плацу казарм, – а он писал на плотных синеватых листах большого альбома…
Замысел еще одного произведения витал совсем рядом, но все не давался – замысел стихотворения о вольности… Он хотел выразить мысли и чувства, так волновавшие и его самого и его друзей… Но призыв к вольности должен был прозвучать грозно, громко – и требовал торжественной формы и ударных, весомых слов. Нужно было вернуться к О д е!..
 
XII
В доме шаги, голоса – что происходит?
– Никита!..
Донеслось ржание лошадей, и он вскочил с постели. Во двор въезжал деревенский Михайловский обоз.
– Никита!..
Из дома выбегали люди, вон и Никита во дворе, вот появился и барин, Сергей Львович, кутаясь в серебрившуюся мехом шубу. Мужики поснимали шапки.
Пушкин – в халате, в домашних туфлях – заспешил вниз по черной лестнице.
Было морозно. Но он и не почувствовал холода. Какая яркая, красочная картина: искрящийся, смерзшийся снег, брошенные на снег рогожи, хомуты, сбруи; белесый пар, поднимающийся от потных лошадей, гнущих шеи к охапкам сена; широкие крестьянские пошевни, с березовым копыльем и лубяной вязкой, груженные доверху мешками, бочками, кулями. И крестились и кланялись мужики в зипунах, подпоясанные веревками, в лаптях, с завязками поверх портов…
А дворня будто обезумела: все двигались, тормошили друг друга, кричали, жестикулировали, кто-то кого-то обнимал, горничная девушка в белом передничке припала к бородачу отцу, а кухарка в сапогах и кафтане целовалась с братом…
Слышалась псковская речь:
– Ну цово ты все голосе? Ты цово голосе?..
– Эк ты взрос!..
– Дорога не малая – по Олочецкому уезду, да на Лугу… Знамо, вмаялись.
– Ну, авось-либо… Где ён, Васька-то Большой?.. Господи, уж такое было безгодье: беды по бедам…
Рослый, бородатый мужик, низко поклонившись, подал барину пакет. Сергей Львович расслабленным жестом передал пакет своему камердинеру, Никите Тимофеевичу.
И уже тащат поленья – растапливать дворовую баньку, уже несут в обширные кладовые дома Клока-чева деревенский оброк – муку, сало, крупы, масло, замороженную птицу, – и довольный Сергей Львович отпустил мужиков и дворню пьянствовать в недалекое заведение…
За семейным завтраком говорили о Михайловском. Как хорошо провели прошлое лето! И решили к будущему лету требовать у приказчика лошадей пораньше и ехать не спеша: во-первых, Марье Алексеевне переезд тяжел, во-вторых – нужно ли объяснять! – будет младенец…
Ольгино место за столом зияло пустотой. Накануне было перехвачено письмо, где говорилось о поцелуях и о тайном свидании, и, в гневе, Надежда Осиповна надавала двадцатилетней дочери оплеух. Теперь Ольга страдала мигренью…
Пушкину вспомнилось летнее путешествие. Ехали несколько дней. Кареты и подводы тряслись в невыносимую июльскую жару среди облаков пыли по ухабистой дороге. Вдруг казачок во всю прыть подскакал к переднему экипажу – развалилась кладь на задней подводе. Потом обнаружили, что забыли ночные чепцы. Потом вспомнили, что забыли туфли. Неподалеку от Новоржева остановились в открытом поле искать подорожную – без подорожной ехать никак нельзя, – нашли ночные чепцы, туфли, лорнет, вещи, которые вовсе не собирались брать, и в сюртуке на Сергее Львовиче нашли подорожную…