Толчок к размышлению, или Все о сортирах

Многим славным умам обязаны мы тем самым, на вид простым, даже обыденным унитазом, которым пользуемся ныне. На стенах научных библиотек и университетов я видел медальоны с барельефами разных великих, но нигде — с портретами творцов ватерклозета. Человечество неблагодарно.
«Москва, как много в этом звуке…» Надо бы добавить, «и в запахе». Обстояло по этой части дело в Москве не лучше, нежели в ихнем Париже. Как пишет наш отечественный сортиролог Герман Штрумпф, жители Москвы ещё и в XVII веке выбрасывали экскременты и выливали нечистоты на дворы и на улицу — тому есть свидетельства иностранных путешественников. Даже по самой главной, Тверской улице струились зловонные ручьи, вытекавшие из-под деревянных заборов, огораживавших дворы.
Ров возле Крепостного вала, шедшего по Садовым улицам, в дождливую погоду наполнялся водой, которая в сухое время загрязнялась нечистотами. Аналогичное зрелище представляли Болото, Балчуг и Садовники, затоплявшиеся в весеннее половодье разлившейся Москвой-рекой, а потом в течение всего лета подсыхавшие, благоухая плавающим дерьмом.
Речка Неглинная, о которой мы так долго ностальгически вздыхали, когда она была спрятана в подземную трубу, а теперь вот снова видим её ожившей, выпущенной наружу возле Александровского сада, славилась своим амбре: и в самой ней было полно нечистот, и по берегам её вечно лежали кучи навоза и гниющего мусора.
Конский навоз и мусор практически не убирались. Как и во многих городах, в Москве кое-где были проложены сточные канавы, каналы и подземные трубы — для отвода дождевой воды и хозяйственных стоков. Увы, как и парижане, москвичи сбрасывали в них «золотце».
Со временем в разных местах дворов стали рыть глубокие ямы для надворных клозетов. Когда яма заполнялась, рыли другую, нужник переносили. Золотарное дело был не развито. Обыкновения такого не было — вывозить дерьмо из города. Ну а раз не было спроса на этот вид промысла — не было и предложения.
Нынешние московские экологи могут пометить красным цветом в календаре дату 9 апреля. В этот день в 1699 году Петр I издал указ «о соблюдении чистоты в Москве и о наказании за выбрасывание сору и всякого помету на улицы и переулки», где, в частности, было сказано: «На Москве по большим улицам и по переулкам, чтоб помету и мертвечины нигде, ни против чьего двора не было, а было б везде чисто…»
Но указ указом, а санитарное состояние столицы не улучшалось. Даже в Кремле дело обстояло неважно, особенно после того, как Петр разместил там коллегии со всей их обслугой.
Примечательна запись в журнале Оружейной палаты, сделанная 25 октября 1727 года начальством Казенного двора: «От старого и доимочного приказов всякой пометной и непотребный сор от нужников и от постою лошадей подвергает царскую казну немалой опасности, ибо от того является смрадный дух, а от того духа Его Императорского Величества золотой и серебряной посуде и иной казне ожидать опасной вреды, отчего б не почернела».
При таком уровне санитарии Москву, как и прочие европейские города, то и дело посещали всякие «моры», уносившие от четверти до половины населения. В 1771 году (так ли далеко это от нас?) пронесшаяся над Москвой «моровая язва» (эпидемия чумы) свела в могилу больше трети населения и даже вызвала «чумной бунт», во время которого был убит архиепископ московский Амвросий. Пытаясь предотвратить распространение заразы, он запретил устраивать крестные ходы и массовые моления, за что и был растерзан толпой.
Завершая свой рассказ о канализации старой Москвы, Герман Штрумпф печально констатирует: «Единственным средством, повышавшим санитарию и способствовавшим благоустройству города, служили, как это ни грустно, другие стихийные бедствия — пожары. Деревянная Москва от них выгорала почти целиком по несколько раз в столетие; с домами сгорали скопившиеся в них нечистоты, отбросы и насекомые. Отстраиваясь заново, Москва на несколько лет улучшала свое санитарное состояние».
А далее все снова шло своим чередом. «Зловоние разных оттенков всецело господствовало над Москвой» — таково свидетельство современника, причем относящееся не к XVII веку, а, увы, к середине XIX.
 
Та же ситуация и в других российских городах. В Киеве, например, как описывал современник, «на каждом шагу попадались пропасти, заваленные нечистотами», во многих усадьбах разводили свиней, «которые распространяли вокруг ужасный смрад», выпуск на улицы нечистот и загрязненных вод из дворов «считался делом обычным и не вызывал с какой-нибудь стороны протеста». Да-с…
Из воспоминаний И.А. Слонова, приехавшего в Москву мальчиком в середине 1860-х:
«Московские домовладельцы, пользуясь слабым надзором полиции, у себя на дворах рыли поглощающие ямы и закапывали в них нечистоты и мусор. Таким простым способом очистки выгребных ям они довели смертность в Москве до неслыханной цифры — на тысячу умирало 33 человека…
Власовский, вступив в отправление обязанностей московского обер-полицмейстера, с первых же дней принялся энергично чистить Москву и вводить новые порядки.
Он начал с московских домовладельцев, обязав их подпиской в месячный срок очистить на дворах выгребные, помойные и поглощающие ямы. Лиц, не исполнявших его приказа, он штрафовал от 100 до 500 рублей, с заменой арестом от одного до трех месяцев. После такой чувствительной кары началась страшная очистительная горячка. За ассенизационную бочку вместо трех рублей платили по двенадцать, и в месячный срок московские клоаки были очищены».
Видимо, недолго задержавшийся на своем месте обер-полицмейстер твердо помнил завет Петра I: «Всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут». Или, как проще выражался другой, много менее известный государственный деятель (Д. Елагин): «Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу в кровь». Если б не крутой Власовский, московской ассенизацией ещё сто лет ведали бы три добрых начальника — Авось, Небось да Как-нибудь.
О том, что представляла собой в правление указанных чинов (Авось, Небось да Как-нибудь) ещё с екатерининских времен упрятанная в подземную трубу Неглинка, исчерпывающе описано у Вл. Гиляровского:
«Кроме «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их в бочках, как это было повсеместно в Москве до устройства канализации. И все эти нечистоты шли в Москва-реку. Это знала полиция, обо всем этом знали гласные — домовладельцы, и все, должно быть, думали: не нами заведено, не нами и кончится!»
Еще одно примечательное описание, относящееся к 1871 году (Лев Толстой уже «Войну и мир» закончил) и позаимствованное из газеты «Русская летопись». На Красной площади — «настоящая зараза от текущих по сторонам вонючих потоков. Около памятника (Минину и Пожарскому. — А.Л.) будки, на манер парижских писсуаров; к ним и подойти противно. Ручьи текут вниз по горе около самых лавок с фруктами… Москва завалена и залита нечистотами внутри и обложена ими снаружи… По этой части Москва — поистине золотое дно; это — русская Калифорния… Только копните её поглубже даже простой лопатой, и драгоценная добыча превзойдет самые смелые ожидания».
Справка: первый унитаз в России появился в 1880-м.
В книге своих путевых записок «Остров Сахалин» (1891–1894) Антон Павлович Чехов не обошел вниманием и русский сортир:
«…несколько слов об отхожем месте. Как известно, это удобство у громадного большинства русских людей находится в полном презрении. В деревнях отхожих мест совсем нет. В монастырях, на ярмарках, в постоялых дворах и на всякого рода промыслах, где ещё не установлен санитарный надзор, они отвратительны в высшей степени. Презрение к отхожему месту русский человек приносит с собой и в Сибирь. Из истории каторги видно, что отхожие места всюду в тюрьмах служили источником удушливого смрада и заразы и что население тюрем и администрация легко мирились с этим. В 1872 г. на Каре, как писал г. Власов в своем отчете, при одной из казарм совсем не было отхожего места и преступники выводились для естественной надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а в то время, когда собиралось несколько человек. И таких примеров я мог бы привести сотню».