Грязное мамбо, или Потрошители

— Слишком шумно действуешь, — громко сказал я. — Я в шестьсот четвертом. На случай, если ты хочешь ускорить события.
В дверном проеме появилась цветущая, румяная физиономия Тони Парка; он с опаской заглянул в комнату из коридора, словно ожидая ловушки. Можно подумать, я из тех людей, которые подкладывают ближнему свинью.
Я по-турецки сидел на полу у противоположной стены с самым невинным видом. Справа от меня на голых досках лежал ничем не прикрытый тазер. Голубой брезент, который Бонни принесла из пентхауса, мы расстелили посередине комнаты, расставив на нем тарелки и разбросав ножи-вилки, словно после пикника.
— Отличный способ подставиться и быть убитым, — продолжил я воспитывать Тони, — это производить столько шума. Отныне и впредь научись довольствоваться простым фактом изъятия кардиоустройства. Первая заповедь биокредитчика: никогда не суетись.
Тони шагнул в номер шестьсот четыре.
— У тебя есть не принадлежащее тебе имущество. И я сейчас с огромным удовольствием заберу его назад.
Татуировка на его лбу претерпела некоторые изменения: там появился новый зигзаг молнии.
— Неужели тебя повысили, Тони? — спросил я холодным, как ноябрь, тоном.
— А вот утрись, повысили. С тех пор как один пидор не потянул платежей, работы прибавилось.
— Рад оказаться полезным, — отозвался я, вставая и демонстративно потянувшись. — Ну что, начнем, что ли?
— С наслаждением! — зарычал Тони и полез за тазером.
— Как ты банален, — вздохнул я и картинно прислонился спиной к гостиничному окну.
Верный себе, Тони остановился на полушаге. Он всегда считал, что я смотрю на него свысока, и, естественно, был прав.
— Чего?! Ты кого куда послал?!
— Ничего. Я говорю, ты меня нашел, в комнате только мы двое, не нужно заполнять ни протокола, ни формы, есть все шансы сделать то, что ты обычно делаешь, и все равно ты выбираешь самый легкий путь. Это как-то… слишком шаблонно, вот и все.
Наверное, он догадался, что я его дразню, но не придал этому значения. Тони Парк был тяжелее по меньшей мере на тридцать фунтов мышечной ткани; вряд ли у меня появились бы шансы в честном кулачном бою. К счастью, я не собирался драться честно.
Не затрудняясь поисками достойного словесного ответа, он взревел, как гиппопотам, наклонил голову вперед — набычился, я бы сказал — и стартовал, желая, видимо, сбить меня на пол и вырвать сердце голыми руками. Я стоял на месте, чуть присев, словно ожидая удара. Тони тяжелой рысью несся прямо на меня через всю комнату по голубому брезенту, уставленному посудой…
Он свинцовым грузилом ухнул вниз сквозь прогнившие половицы, утащив за собой голубой брезент — разлетевшиеся тарелки вдребезги разбились о ближайшую стену. Тони пролетел три этажа, сокрушая перекрытия своим немалым весом. Когда он звучно шмякнулся на пол номера двести четыре, я был почти уверен, что этот тип больше никогда не побеспокоит ни нас, ни кого-то другого. Оставалось спуститься на второй и убедиться, что с ним покончено, а если нет, то доделать работу вручную.
По крайней мере так мы планировали.
Бонни, стоявшая в темном дальнем углу с пистолетом в руке — на случай, если Тони обежит брезент, не наступив, — подошла к краю дыры и посмотрела вниз.
— Не шевелится, — сказала она, одарив меня такой прелестной улыбкой, что хоть беги за новой поджелудочной. — Это было… забавно.
Прежде чем я успел ответить, раздался громкий треск и из пола полетели щепки. Обернувшись, Бонни успела увидеть, что половицы под ней расступаются — гнилые доски не выдержали сотрясения от падения Тони Парка. Я не успел даже закричать «Осторожно!»: Бонни исчезла в мгновение ока.
Я уже говорил о своей слабости к женщинам, которые от меня бегают, но еще никто не делал этого в вертикальном направлении.
Она упала на Тони, что можно было считать двойной удачей. Во-первых, это смягчило удар, во-вторых, наверняка усилило массивное внутреннее кровотечение у гнусного амбала. Когда я скатился по лестнице на второй этаж и добежал до двести четвертого номера, из носа Тони Парка обильно текла кровь, а в груди что-то клокотало и хрипело. Я слышал это много раз — так человек захлебывается собственной кровью. Я не питал дружеских чувств к бывшему коллеге, но я не садист, и хотя громила явно был без сознания, все же ускорил процесс отточенным скальпелем. Через несколько мгновений Тони Парк испустил дух.
 
К счастью, с Бонни все обстояло иначе. Из раны на правой ноге вытекали, смешиваясь, кровь и суставная жидкость; у нее был шок от падения с высоты, а искусственный коленный сустав сильно помялся. При тусклом свете много не разглядишь, но я понял — в этих условиях ей не помочь. И еще одно я знал наверняка: если нас обнаружил Тони Парк — то есть у этого тупого терминатора с татуировкой на лбу хватило мозгов меня вычислить, — то и остальные доблестные кадры Кредитного союза не заставят себя ждать.
Пора менять квартиру.
  
XI
 
Видимо, раньше здесь была прачечная: стиральных и сушильных машин не осталось, но старые автоматы, многократно крашенные краской-спреем, до сих пор пахли стиральным порошком — запах не смогла перебить даже моча. Надежному укрытию в этой части города я обрадовался больше, чем рассыпанному кладу.
Я полунес-полувел Бонни по улицам, иногда прибегая к пощечинам, чтобы не отключилась окончательно. Чем дольше мы шли, тем выше становилась вероятность, что нам на хвост сядет какой-нибудь случайный биокредитчик, сканирующий прохожих для собственного удовольствия. Я сложил оружие (не забыв и надежную боевую подругу «Кенсингтон») в спортивную сумку и под тяжестью металла и почти теряющей сознание Бонни шел медленно.
Прачечная казалась достаточно безопасной — маленькая, с крепкими стенами, в глубине здания, рядом переулок — можно легко смыться в случае чего. Единственный вход с улицы через двери цельного тонированного стекла: удобно смотреть наружу и нелегко разглядеть что-нибудь внутри.
Бонни еще спит. Когда проснется, попробуем что-нибудь сделать с ее коленом. А пока я буду печатать. Чувствую, как с каждым прожитым днем петля сжимается все туже; в конце концов кто-нибудь выбьет из-под меня стул мощным пинком, но до тех пор я буду излагать свою историю на бумаге. Дедовский способ — да, но это все, что у меня есть. Сейчас я предпочитаю действовать по старинке, нежели оказаться забытым.
Получив по почте бумаги о разводе с Бет, я выпросил увольнительную на сорок восемь часов и ушел в самый глубокий запой, на который хватило здоровья. Большую часть увольнительной я изводил владельца местной винной лавочки просьбами продать мне еще спиртного, и после долгих споров он понял, что я не оставлю его в покое, махнул рукой и продал мне две пинты текилы, какой-то паленый скотч и ящик странного африканского пива, лишь бы я убрался из магазина. В состоянии пьяного ступора я, должно быть, наткнулся на Антонио, старого итальянца, которому так нравилась моя форма, потому что, когда вернулся на базу, бранясь и бушуя по поводу бросившей меня сучьей шлюхи, из одежды на мне не осталось даже нитки, а в африканской пустыне тогда было плюс два по Цельсию.
К счастью, Тиг увидел меня раньше начальства, перехватил и отослал в казарму отсыпаться в кресле управления. Когда я протрезвел достаточно, чтобы меня слушались руки и ноги, сержант в качестве наказания отправил меня драить туалеты, что при моем чудовищном похмелье поистине древнеримских масштабов было идеальным занятием, в основном из-за близости волшебных фаянсовых резервуаров. Проблевавшись и отдраив унитаз, я вставал и шел осквернять следующий.
Все эти нюни и сопли из-за какой-то юбки — проститутки и шлюхи, если уж называть вещи своими именами, — могут показаться вздором человеку, который через десять лет без малейшего раскаяния вырежет имплантированное легкое у ребенка, чей папаша пустил по ветру ежемесячный взнос по кредиту на собачьих бегах, но в то время я был пацаном, потерявшим единственную женщину, которую, как мне казалось, мог любить до конца жизни.