Грязное мамбо, или Потрошители
Они пришли в нашу старшую школу в полной военной форме — рыцари в сверкающих доспехах, расфуфыренные для очередного крестового похода. Я сидел на заднем ряду, соревнуясь в остроумии с Джейком и шестиклассником по прозвищу Черепаха, но при виде избранных в белом летнем обмундировании отчего-то заткнулся, завороженный блеском медных пуговиц, идеально заутюженными лацканами и сверканием знаков отличия на груди. Они были сама власть. Воплощение силы. Военные завладели моим вниманием так полно, как только позволяли бушующие гормоны. Двумя рядами впереди сидела Стейси Гринбаум, и я увлеченно наблюдал, как она закидывает ногу на ногу. Мозг был занят этим зрелищем примерно на пятьдесят процентов, но на оставшуюся половину меня зачаровали вновь прибывшие.
— Военное дело не для каждого, — сказали они нам. — Это особая работа для особых людей.
Я раздулся от гордости, но позже узнал, что приглашенных на собрание выбрали из середнячков, не имевших ни плохих оценок, ни поощрений. Я, счастливчик, идеально соответствовал критериям. Помимо нескольких четверок с плюсом по английскому за два старших класса — эй, а мальчишка-то кое-что может! — я был во всех отношениях нормальный Джонни. Пушечное мясо. Но тогда еле сдерживал гордую улыбку, поскольку мне собирались доверить особую работу и сделать особым человеком. Клево.
Я выбрался с последнего ряда, прошел по залу и уселся в первый.
Кто-то сказал, что особые люди — это те, кто первым лезет на стены, когда говно попадает в вентилятор. Вот самое наглядное сравнение, которое могу привести, чтобы побудить других держать свою задницу в последнем ряду, что бы им ни сулили.
Вербовщика звали лейтенант Медейрос, и был он гордым обладателем культи. Героический воин потерял левую руку на каком-то этапе своей почетной военной карьеры. Он не сказал, каким образом. И он не сказал когда. Мы все воспринимали как должное. В те дни нам не казался странным человек с пустым рукавом, свисающим от плеча — словно ошибся портной, шивший китель: в какой-нибудь Богом забытой стране всегда сыщется войнушка, если поискать, а протезы по карману только богачам. Кредитный союз, пребывавший тогда в зачаточном состоянии, еще не открыл бесценные врата механического восстановления бедному и угнетенному рабочему классу.
Зато лейтенант обладал громким, как базука, голосом и умел манипулировать людьми: не прошло и десяти минут, как мы с готовностью ели из его уцелевшей руки. Он продержал нас, восторженных и вылупивших глаза, целых полчаса — дольше, чем любой учитель в течение учебного года.
Я кое-что записал.
Места, которые мы посетим: семь континентов, семь морей.
Люди, которых увидим: первый мир, третий мир, развивающиеся страны, дикари, главы государств.
Что мы будем делать: тренировки, упражнения, марши в пешем строю, драки, игры.
Как мы будем это делать: на пределе возможностей, которые всегда оказываются больше, чем человек привык считать.
Почему мы будем это делать: из любви к Америке. Из любви к демократии. Из любви к свободе.
Я поверил каждому слову.
После собрания лейтенант Медейрос и его офицеры установили возле дверей аудитории хлипкий ломберный столик, где мы могли получить ответы на любые вопросы, связанные с военной карьерой. Рослый паренье исклеванными акне мясистыми щеками зажал в углу сержант-майора и затеял односторонний спор о текущей военной политике США в странах Юго-Восточной Азии. Младший лейтенант, единственная женщина среди пришедших, спокойно стояла в окружении трех-четырех старшеклассниц. Я заметил, как Стейси Гринбаум быстро и горячо говорит что-то в этом маленьком кружке, и на секунду подумал, не обо мне ли речь.
Лейтенант Медейрос был свободен. Кинувшись к его столу и слегка напугав своим внезапным появлением, я выпалил:
— Как вы считаете, из меня выйдет хороший солдат?
И картинно напряг щуплые бицепсы в тщетной надежде натянуть рукава рубашки.
Лейтенант откинулся на спинку стула, с тайной усмешкой оглядел меня с головы до ног и прищурился, оценивая, как борова — призера на деревенской ярмарке.
— Ты занимаешься спортом, сынок?
— Спортом, сэр?
— Ну, физкультура в вашей школе есть? — кивнул он в сторону спортзала.
— А, да, сэр. Лакросс. Я играю в лакросс.
— И как, успешно?
Я пожал плечами.
— Четвертое место на кубке штата.
— Четвертое, значит? Этого хватит, чтобы получить стипендию на обучение в колледже? — спросил он.
— Я не… не знаю. Не знаю, сэр. — Впервые в моем присутствии прозвучало слово «стипендия», отчего меня пробила дрожь.
— У твоих родителей хватит денег, чтобы послать тебя в колледж?
— Нет, сэр. — Отец вкалывал как проклятый, чтобы удержать нашу семью в рамках среднего класса, но позиции слабели с каждым днем. — А разве армия не платила за ваше обучение в колледже, сэр?
Он проигнорировал мои слова.
— У тебя наверняка имеются другие способности. Небось мечтаешь податься в торговлю или заняться компьютерами? Есть техническая жилка? Сейчас механики хорошо получают, только подучись.
— Я… я не знаю, — пытался я выдавить улыбку. — Наверное, могу и в механики, но… я правда не знаю. Может, прежде посмотреть мир. Путешествовать. Вместе с армией. Я хотел бы записаться в армию.
«Сейчас ты обрадуешься», — подумал я. Уже несколько минут, покинув аудиторию, я ничего так не хотел, как польстить этому человеку, удивительному воину с благородным увечьем, полученным в самом пекле боя.
Ответа пришлось ждать несколько секунд. За это время я успел перебрать все возможные мотивы, по которым мне могут отказать. Меня охватил страх, желудок скрутило жгутом, и его содержимое ощутимо поднялось к горлу, угрожая вот-вот хлынуть изо рта. Я подавил рвотный позыв, твердо решив избавить мужественного офицера от полупереваренной школьной лазаньи.
Наконец лейтенант Медейрос покачал головой, чуть заметно двинув уголками рта, словно там сформировался — и сразу исчез — мой приговор.
— Возьми эти бумаги домой и поговори с родителями, — вздохнул он, единственной рукой пододвинув ко мне ворох листков. — А солдат из тебя получится, как из других, — не хуже и не лучше.
Теперь я понимаю, что лейтенант Медейрос пытался меня отговорить. Попытка получилась довольно бездарной, но он наверняка годами безуспешно отговаривал пацанов от записи в вооруженные силы, а ведь даже самое ничтожное напряжение после многократного повторения становится форменной каторгой. Но тогда я в упор не замечал намеков, ни туманных, ни прозрачных, ослепленный белой формой, начищенными пуговицами, безукоризненными лацканами и сверкающими знаками отличия.
Я записался в армию из-за военной формы. Не я первый, не я последний.
Через три года, когда почетный тур по выполнению долга перед родиной подошел к концу, я снова выбрал профессию с не совсем чистыми намерениями и вновь позволил запудрить себе мозги полагающимся снаряжением. Камуфляж, ножи, газ, оружие — особые инструменты парней, принудительно возвращающих биокредиты, и после двух лет армейской хандры я рвался применить свои силы на полях сражений американского медицинского сообщества. Не случайно сейчас я использую все это для самообороны, скрываясь от бывших работодателей. Война не закончилась, сменился театр военных действий.
Джейк, напротив, отнюдь не проникся выступлением офицеров, появившихся у нас в тот день. Он обозвал их балдафонами, кувшинноголовыми и массой других вещей, которые, уверен, почерпнул из фильмов, но, как и я, унес бумаги домой и на следующее утро принес заполненными и подписанными.
Когда я спросил Джейка, почему он записался в армию, он пожал плечами и ответил:
— Там бесплатная жратва. А мужчине надо есть.
Ей-богу, это была самая лучшая причина среди всех прочих.