Найти себя
Ждать чего-либо хорошего от такой встречи не приходилось, и потому я тут же передал вожжи Марье, велев, чтоб гнала без остановки, а сам извлек из-под сена пищаль. Потом, подумав, отложил ее – все равно запалить фитиль на ходу не получится, не навострился еще, и потянулся за кнутом.
В левой руке я крепко сжимал рукоять сабли – это для ближнего боя, когда появятся остальные, а в том, что они непременно вынырнут в нужный момент, я не сомневался.
Однако мужик, скорее всего, переоценил свои возможности, решив, что в одиночку сумеет остановить едущих, тем более ездок в санях один, а баба вовсе не в счет.
Но он напрасно списал Марью раньше времени.
Не доезжая до мужика метров двадцать, та лихо ожгла лошаденку, которую я позаимствовал у Ваньши, а потом, хрипло и страшно выкрикнув что-то непонятное, еще раз прошлась по животному вожжами. Та всхрапнула и резко ускорила ход, причем пошла настолько резво, что опешивший мужик, заорав что-то невнятное, лишь успел в последний момент неловко отшатнуться и плюхнуться в придорожный сугроб – не понадобился даже кнут.
Однако дорога для таких скоростей предназначена не была, а потому на первом же крутом повороте сани занесло, приподняло и перевернуло. Мы с травницей, как по команде, вылетели в сугроб. Хорошо еще не накрыло санями, так что отделались легким испугом и набившимся за пазуху снегом.
Но неприятности на этом не закончились. Скорее уж они только начинались.
Дело в том, что лошадь тоже не удержалась на ногах. Когда я, весь облепленный снегом, вернулся к саням, животина, побившая все собственные рекорды скорости, жалобно ржала, не в силах подняться на ноги. При этом она взбрыкивала лишь тремя ногами – четвертая почему-то беспомощно покоилась на снегу.
– Сломала,– поставила безошибочный диагноз Марья и огляделась, прикидывая.– Не боле двух верст отмахали, да и то царских [27]. Ежели погоню учинят, да на лошадях – вмиг догонят. Уходить надобно, и спешно.
– Уходить? – не понял я.– А как же?..– И перевел растерянный взгляд на лошадь.
– Сама она не пойдет, на горбу ее тоже не дотащить, а так оставлять, чтоб мучилась, не дело, опять жа, волки все одно загрызут. К тому ж ржанием своим непременно нас выдаст, ежели погоня. Выходит...– Марья, не договорив, перевела взгляд на выпавшую из саней пищаль.– Я ее пока угомоню, а то вон как головой мотает, а ты...– Она снова не договорила и, не давая мне опомниться, подобрав узел с остатками припасов, двинулась к лошади.
Деваться было некуда. Тот прежний Федор, наверное, так и не сумел бы выстрелить, фальшиво успокаивая себя тем, что если лошадь сейчас предоставить самой себе, то она непременно выздоровеет, подумаешь, нога. Через недельку, от силы две, пусть месяц, но заживет. Вдруг повезет с волками. И об остальном чего-нибудь наплел, пускай столь же сопливое и несуразное, но когда хочется верить, то соглашаешься с любой нелепостью.
Нынешний я тоже насмелился не сразу – были и колебания, и душевные терзания, и дрожь в руках, но все равно выстрелил, угодив точно в ухо, как и показывала Марья.
– Что, не по себе было, когда в животину стрелял? – осведомилась она и, не дождавшись ответа, кивнула.– Ведаю, каково оно, когда впервой-то. Я ее, конечно, и без тебя упокоила – ведомо мне словцо нужное, да...
– Так чего ж ты тогда меня-то сунула?! – вытаращил я глаза.
– А того! – отрезала Марья.– Приучаться надо. Батюшке твоему проще было – он с ворогов начал, а их что с пищали валить, что саблей куда легче, чем так вот, животину бессловесну.
– Так уж и легче? – усомнился я.
– Ежели бы мужик кинулся, мыслю, руки бы у тебя не тряслись,– уверенно произнесла Марья.
«А ведь и правда,– задумался я,– действительно бы не тряслись. Наоборот, досадовал бы, если б промахнулся. Чудно».
– А ничего чудного нет,– словно прочитав мои мысли, равнодушно пояснила травница.– Конь тебе вреда не чинил, что велишь, то и делал, вот к тебе в душу богиня Желя [28] и вкралась. Ты ж человек, а не зверь. А в ентого, кой на дороге, иное. Тут уж кто кого, и рассусоливать некогда.
– Ну да,– согласился я,– вначале стреляй, а потом думай, и проживешь долго-долго.
– Мудро сказано,– похвалила Марья.– Оно, конечно, не для кажного случая такое, но подчас...– И, не договорив, застыла, напряженно вслушиваясь.
– Ты чего? – поинтересовался я.
– Того,– огрызнулась Марья.– Услыхали они, яко лошадь ржала. Сюда поспешают. Чего делать-то теперь будем, ась? Лес токмо через пяток верст закончится, не ране, так что не успеть нам. Хотя ноги у тя резвые, ежели без меня – добежишь.
– Перебьешься,– буркнул я и скинул с плеча мешок, разыскивая в нем трут и кресало.
– С меня, старой, все одно взять неча...– продолжила было она уговоры, но, видя, что я даже не собираюсь ее слушать, умолкла, раскрыв рот лишь после того, как ей стали понятны мои намерения.– Ежели им все отдать – могут живыми отпустить, а прольешь кровь, быть худу,– предупредила травница.– Тогда они враз озлобятся, и уж голов нам точно не сносить.
– Но готовыми быть надо, – резонно возразил я.– С вооруженными, да когда фитиль у пищали горит, они куда сговорчивее станут.
– И то верно,– одобрила Марья.– А я тогда покамест молитву вознесу. Есть у меня заветная, про запас.
– Исусу Христу или Деве Марии? – равнодушно поинтересовался я.
– Те для меня больно высоко сиживают – пока дойдет... да и дойдет ли. Я хоть вреда не творю, да старое все одно попомнят. Нет уж, тут к своим ближним надобно.
– Тогда Перуну? – проявил я познания в славянской мифологии.
– Сказано же – нам ныне не битва нужна, а удача. Она же, милая, у иного бога за пазухой сидит. Да и не ведаю я слов к Перуну – не учена тому. А вот ежели Авося позвать, тут толк может и выйти. Слыхал про таковского?
Я припомнил рассказы дядьки и одно из его любимых выражений и, усмехнувшись, осведомился:
– Что ж ты ему скажешь? Мы с тобой одной крови – ты и я, так, что ли?
– Будешь насмешничать – вовсе ничего не выйдет,– проворчала Марья,– а про кровь вовремя мне напомнил. Ежели с нею, то непременно услышит. Лишь бы помочь захотел,– вздохнула она, оценивающе покосилась на меня, после чего потребовала: – Длань давай.
– А как я стрелять буду? И с саблей...– запротестовал я, но Марья была непреклонна:
– От пяти капель сил не убудет, а более и ни к чему.
Пришлось подставить руку. Надрез Марья сделала с мастерством хирурга – быстро, аккуратно и почти безболезненно. Да и насчет капель тоже не солгала – ровно пять упало на деревянные палочки, выложенные ею в замысловатый узор, больше напоминающий некий зигзаг молнии, после чего принялась нараспев произносить какие-то странные, загадочные слова. Мне за все время пребывания здесь ни разу не доводилось слышать ничего подобного. Смысла в них не было, да и вообще – слова ли это были? Скорее уж они напоминали некий зов – печальный, но в то же время отчаянно требующий помощи, причем немедленно. Во всяком случае, интонации в голосе Марьи были именно такими.
Меж тем на дороге показались бегущие мужики. Я вынырнул из-за сугроба и высоко поднял в руке пищаль, лелея надежду, что разбойники, кто их знает, убоятся огнестрельного оружия, которого у них самих вроде не имелось.
Демонстрация ручницы возымела действие – бравая пятерка шарахнулась назад, но, увы, ретировалась не совсем, поскольку приглушенные голоса продолжали до меня доноситься и, к сожалению, не удалялись.
Марья к тому времени тоже умолкла, шепнув:
– Таперь токмо ждать остается да верить, что подсобит.
– Угу,– промычал я, продолжая лихорадочно размышлять, что еще можно сделать.
Лучше всего было бы затеять переговоры, но как? И потом, не покажется ли им моя попытка вызвать на беседу кого-то из банды проявлением слабости или трусости? Тогда одними деньгами, которыми я с радостью бы пожертвовал – невелик убыток, всего пять рублей,– не отделаешься. А отдавать пищаль и саблю и оставаться безоружным, полагаясь на бандитскую жалость,– нет уж, дудки.