Звезда морей

Малви снова и снова прокручивал в памяти это предложение, наблюдая за тем, как светлеет небо на востоке. Слова его успокаивали. Ему нравился их ритм. А потом ему вдруг показалось, что он видит кита. Справа по носу, в полутора милях от судна, громадного сизого финвала, какого некогда видел на страницах бестиария в витрине лондонской книжной лавки. Сперва появился хвост, ударил по волнам. Пролетело мгновенье. Малви замер от изумления. Потом из воды выскользнула вся неприлично огромная туша, от головы до плавника: немыслимо длинная, немыслимо черная, из челюстей хлещет пенная струя воды; кит был широкий и гладкий, точно диковинное существо, пугающее чудовище из глубины кошмара.
Кит нырнул в воду: казалось, гора обрушилась в море.
Не в силах пошевелиться, Малви смотрел ка море, потрясенный громадиной, которую только что видел. Он уже сомневался, что действительно видел финвала. Ведь больше никто не видел Ни пассажиры. Ни экипаж. А если и видел, то не обмолвился словом. Но ведь они наверняка рассказали бы. Не могли же они молчать? Ведь кит в длину как пол корабля!
Целый час (или даже больше) он не сводил глаз с моря: ему казалось, он сходит с ума. Ему доводилось видеть, как такое случается с голодающими. Так было с его бедным безумным братом. Наблюдая за вздымающимися волнами, Малви вспомнил последнюю ночь в Коннемаре. Такое забыть невозможно. Оно врывается в сознание, точно угрызения совести старика за преступления юности.
Как он ни умолял их, они оставались непреклонны. «Наши люди будут на причале в Нью-Йорке. Наши люди будут на корабле. Если этот подлец-англичанин сойдет по трапу, считай, ты покойник. Мы не лжем, не думай. Ты умрешь смертью предателя, ублюдок чертов. Ты увидишь, как твое сердце вырежут из груди и сожгут».
Каменные братья с дубовыми кулаками. Он молил избавить его от этой патриотической задачи. Тот, кто его обвинил, явно ошибся. Он не убийца. Он в жизни никого не убивал. Это как посмотреть, ответствовал их вожак.
— Я оставляю свою землю. Разве этого мало?
Повезло тебе, что у тебя есть земля, которую можно оставить.
— У этого человека дети, — сказал Малви.
А у нас? Разве у нас нет детей?
— Что угодно. Но это я делать не буду.
Тут его вновь принялись избивать.
Он помнил их глаза, испуганные и уверенные одновременно. Их капюшоны и маски из дерюги в черных пятнах. Прорези для рта. Орудия их труда превратились в оружие — косы, мотыги, лопаты, секачи. У них не осталось средств: незачем и трудиться. В один оглушительный миг у них украли века. Украли труд их отцов, наследство их сыновей. Отняли у них все одним росчерком пера.
Черная земля. Зеленые поля. Накрывшее стол зеленое знамя в потеках его крови. Блеск оружия, которое они вынудили его взять, рыбацкий нож, приставленный к его дрожащей груди, пока они распинались о свободе, земле и воровстве. Выгравированные на клинке слова «ШЕФФИЛДСКАЯ СТАЛЬ». Он чувствовал его сейчас в кармане пальто, у искромсанного бедра. Он помнил, что они грозились сделать с ним этим ножом, если он не перестанет скулить, мол, убийство слишком тяжелое бремя. Его схватили, принялись резать, и лишь тогда Малви заорал, что пойдет на убийство.
Он убьет человека, с которым никогда не встречался, не то что не говорил. Англичанина, землевладельца — следовательно, врага. Землевладельца без земли, англичанина, родившегося в Ирландии, — но что проку искать объяснения. Убьет за его сословие, происхождение, преступления его отцов, за род, к которому он принадлежит. За церковь, которую посещает, за молитвы, которые возносит. За это все, а еще за его фамилию — одно-единственное слово, которое он даже не выбирал.
Мерридит.
Эта троица слогов приговорила того, кто носит это имя, к убийству, запятнала виною. Родословное древо стало его виселицей. И то, что он ничего не сделал, ничего не значило — лишь приносило пустые сложности. Мучители Малви тоже не сделали ничего, но это не помогло им, когда настал час рас платы. Их земли больше нет. Они лишились цели. Голодные, измученные — наконец, побежденные.
 
Некогда их плуг бороздил землю — теперь их чело избороздили морщины невзгод. Они избивали Малви до полусмерти, а он чувствовал, что от них до сих пор пахнет землей. Их холщовые рукавицы, их крестьянские башмаки, облепленные мертвой черной землей. Пальцы, которые сажали, растили, ласкали, теперь душили, мучили, рвали его лицо. Они дали ему убежать и поймали снова, точно хотели сказать: от нас не убежишь. У одного была дворняга, у второго охотничий пес. Больнее всего было вспоминать собачий вой и лай, горячее и влажное дыхание голодных псов, как царапают их когти, как хозяева натравливают собак на жертву. Из канавы достали ком земли с гравием, забили ему в глотку, так что он подавился. Его побили камнями, но и на этом истязания не прекратились. В каждом ударе, тычке, плевке он ощущал то же, что, должно быть, ощущали они. Кровь заливала ему глаза, и все равно мучители казались ему жалкими, напуганными. Их унизили, они это чувствовали и понимали. Случившееся с его обидчиками было сродни изнасилованию. «Ты это сделаешь, Малви, или никогда не увидишь света. На корабле за тобой будут следить, чтобы убедиться, что ты это сделаешь». Он согласился — сквозь выбитые зубы. Он сделает это.
Малви знал: порой причины того, почему все сложилось именно так, как сложилось, ужасно запутаны, но в этом уголке империи эти причины складывались в последовательность математической неизбежности. Человек по имени X обречен умереть. Человеку по имени Y придется его убить. Назовите это хоть «диктатом свободной торговли убийств», потребностями и желаниями спроса и предложения. Уравнение вполне могло бы сложиться наоборот, и Малви понимал: однажды так и будет.
Но в этот раз оно сложилось так.
В этот раз оно не сложится иначе.
Христос пролил свою кровь во имя искупления грехов виновных, всех наследников первородного греха. Пайес Малви — не хромой Христос. Не безвинный мученик, ожидающий распятия.
Обозначим Мерридита как X, а Малви как Y. С законами математики не поспоришь. Река никогда не потечет вверх.
Он нащупал в кармане нож. Твердый, как лед.
Он будет ждать своей минуты всю ночь. На освещенной звездами холодной палубе все видно яснее, чем при свете дня. Люди и их передвижения. Места, где они прогуливаются. Тенистые уголки. Как действуют замки. Какие двери забраны цепями. Какие окна, быть может, останутся открытыми. Перешептывания, не предназначенные для твоих ушей, — например, разговор леди Мерридит и красивого американца вчера вечером.
Сколько еще мы будем притворяться, как дети?
Ради всего святого, он мой муж.
Человек, который обращается с тобой, как с прислугой?
Грантли, перестань.
В моей постели ты так не говорила.
То, что случилось, было ошибкой и не должно повториться.
Ты же знаешь, что этому не бывать.
Я знаю, что так не должно быть.
Малви шаркал по палубе, подняв сырой воротник, дрожал, кутался в мокрую шинель. Луна багровела, облака пламенели золотом. В каютах первого класса загорались неяркие огни.
За кормою «Звезды» он заметил паруса корабля, который уже несколько дней шел следом. В этом соседстве ему мерещилась жестокость, точно само Отмщение гонится за ними на втором корабле. Мысль, что за ним следят, тяготила Малви, будто его сглазил священник-расстрига. От такого проклятия не убежать — от анафемы человека, некогда знавшего святость. Интересно, кто же из пассажиров наблюдает за ним, когда он ходит по палубе. Девицы из Ферманы, которые никогда не смеются? Или один из братьев-линонцев? Или даже американец — может, он из сочувствующих? Многие американцы сейчас сочувствуют ирландцам. То-то он вечно ошивается возле третьего класса, пишет кляузы в записной книжечке, как констебль. Нельзя исключить и того, что его обманули, никто за ним не следит, Пайес Малви один. Но наверное он не знал. Никогда не знаешь наверное.