Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

В произведениях М. Цветаевой широко распространена паронимическая аттракция анафорического типа, когда общим элементом контекстуально и семантически сближаемых слов является их начало. Обилие слов с инвариантной приставкой, как уже говорилось, неоднократно зафиксировано и с разных точек зрения описано в лингвистической литературе о М. Цветаевой. Однако не только приставочные образования заслуживают внимания. Анафорический звуковой комплекс, не совпадающий с морфемой, может объединить два слова или несколько, — подобно приставке. В ряде случаев такой звуковой комплекс в начале слов и выполняет роль окказиональной приставки, так как он получает в контексте свойства морфемы: выделимость и повторяемость. Кроме того, анафорический комплекс звуков иногда омонимичен настоящей приставке и воспринимается на ее фоне в контексте стихотворения. Таким образом, анафорическая часть слова становится потенциальной приставкой («квазиприставкой»)[9] в языке поэзии:
 
 
(…) Коли взять на вес: Без головы, чем без Пуговицы! — Санкюлот! Босяк!
 
От Пугача — к Сен-Жюсту?! Если уж пуговица — пустяк, Что ж, господа, не пусто? (И., 477–478);
 
 
 
 
Пока еще заботушкой
 
Не стал — прощай, забавонька! (И., 369);
 
 
 
 
Смерть самоё встречают смехом Мои усердные войска (И., 357);
 
 
 
 
Длинную руку на бедро… Вытянув выю… Березовое серебро, Ручьи живые! (С., 206);
 
 
 
 
Зелень земли ударяла в голову, Переполняла ее — полным! (С., 416);
 
 
 
 
Порознь! — даже на ложе брачном — Порознь! — даже сцепясь в кулак — Порознь! — на языке двузначном — Поздно и порознь — вот наш брак! (С., 272);
 
 
 
 
Ариадне — сестра
 
Дважды: лоном и ложем свадебным (С., 439).
 
 
Если в большинстве случаев при анафоре смысловое сближение определяется только взаимодействием слов в стихотворном контексте, то в последних двух примерах семантическая связь слов с анафорой прямо устанавливается автором через понятия брака и свадьбы.
Совпадение звуков в исходе слов (эпифора) оказывается гораздо менее способным выражать семантическое сходство понятий, что, в свою очередь, декларируется Цветаевой:
 
 
Вещи бедных — странная пара Слов. Сей брак — взрывом грозит! Вещь и бедность — явная свара. И не то спарит язык!
 
Пономарь — что ему слово?
 
Вещь и нищ. Связь? нет, разлад (С., 407).
 
 
Показывая несоответствие двух понятий (имущество — отсутствие имущества) Цветаева прибегает к эпифоре как к единственному возможному аргументу сходства и показывает несостоятельность этого аргумента. Действительно, в данном случае слова вещь и нищ объединены только двумя признаками — односложностью и звуком (буквой) щ. Семантическое и морфологическое противопоставление их (существительное женского рода — прилагательное мужского рода) не может быть снято или даже в какой-то мере нейтрализовано чисто фонетическим совпадением конечных звуков. Вероятно, это связано с тем, что в языковой системе каждая приставка обладает семантикой, а флексия, как правило, ею не обладает, поэтому начало слова потенциально семантически нагружено, а конец — нет. Различная способность анафоры и эпифоры к семантизации объясняется, возможно, и такой причиной: «Психологи считают, что первый звук в слове примерно в 4 раза заметнее остальных. Ударный звук также выделяется в слове, он тоже заметнее, хотя и меньше, чем первый, — в 2 раза по сравнению с остальными» (Журавлев 1981, 38).
 
Специального внимания заслуживает постепенное преобразование — перетекание одного слова в другое, связанное с перестановкой звуков и слогов — анаграмматическая или метатетическая парономазия. Одну из цветаевских анаграмм можно видеть в примере белорук — белокур (см. с. 46). Рассмотрим другие примеры, показывающие распространенность этого поэтического приема у Цветаевой:
 
 
Под твоим перстом — Что господень хлеб, Перемалываюсь, Переламываюсь (С., 285);
 
 
 
 
 Чужестранец 
 
Думалось мне, мужи — Вы!
 
 
 
 Народ 
 
Чуть живы мы, — вот что. Брось. Поученья (И., 633);
 
 
 
 
Где не ужиться (и не тщусь!),
 
Где унижаться — мне едино (С, 322);
 
 
 
 
А на меня из-под усталых вежд
 
Струился сонм сомнительных надежд (И., 136).
 
 
Такие анаграмматические пары, пожалуй, из всех случаев парономазии наиболее близки к переосмыслению слов. Очевидно, это объясняется тем, что анаграммы — древнейший способ переименования, связанный с эвфемизмами в мифологии, паремиологии, тайных языках (Соссюр 1977, 633–649; Богатырев 1971, 385; Лотман 1979, 98).
Перестановка букв или звуков в обратном порядке превращает анаграмму в палиндром:
 
 
Что с глазу на глаз с молодым Востоком Искала я на лбу своем высоком Зорь только, а не роз! (С., 140).
 
 
Такая перестановка приводит уже не к окказиональной синонимии, как в большинстве анаграмм, а, наоборот, — к окказиональной антонимии, в чем проявляется типологическое свойство цветаевской поэтической системы: доведение признака до его предела, и преодоление этого предела превращает признак в его противоположность (см. об этом: Зубова 1987б, 5—12).
Взаимоотражение звуковых и семантических характеристик, принадлежащих двум словам, можно видеть в акцентологических квазиомонимах:
 
 
Восхищенной и восхищённой,
 
Сны видящей средь бела дня,
 
Все спящей видели меня,
 
Никто меня не видел сонной (С., 140)|0;
 
 
 
 
Пройдем, пока спит, В чертог его (строек Царь!) — прочно стоит И нашего стоит. Внимания… (И., 482).
 
 
Анаграммами могут объединяться и словосочетания, члены которых как бы обмениваются слогами, в результате чего получается фонетически замкнутая конструкция с взаимным зеркальным отражением элементов, указывающим на взаимосвязь обозначаемых понятий:
 
 
Лютая юдоль,
 
Дольняя любовь (И., 193).
 
 
В следующих примерах можно наблюдать объединение слогов или звуков, взятых из двух слов, в третьем, общем для них члене паронимического ряда:
 
 
Короткая спевка
 
На лестнице плёнкой:
 
Низов голосовка.
 
Не спевка, а сплёвка:
 
(…) Торопкая склёвка (С., 399).