Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

Совмещение русского н иноязычного значений
Рассматривая возможные факты поэтического билингвизма, Г. А. Левинтон показывает, что «на уровне одного слова язык (чужой. — Л. 3.) выступает обычно как подтекст в собственном смысле» (Левинтон 1979, 32). Подтверждение этому тезису в большой степени можно найти в творчестве М. Цветаевой.
Взаимодействие русского и иноязычного значений слова (межъязыковых омонимов) в поэзии М. Цветаевой встречается нередко и выполняет важную смыслообразующую роль в построении текста. О том, как М. Цветаева чутка к иноязычному слову, как творчески она использует его в своей речи, свидетельствуют многие фрагменты ее писем и прозы. Предположение о взаимодействии семантических объемов русского и иноязычного слов у М. Цветаевой впервые высказано Ю. В. Пухначевым. Он пишет, что М. Цветаева, возможно, нашла тему стихотворения «Наклон» в многозначности немецкого слова Neigung, обозначающего и физическое явление, и душевную склонность (Пухначев 1981, 60). Явление художественного билингвизма — принципиально важная категория поэтического идиостиля М. Цветаевой: русский язык ее поэзии преодолевает свои пределы и оказывается проницаемым для окказиональных заимствований на уровне идиостиля. Иноязычные элементы включаются в язык произведений М. Цветаевой не только как экзотизмы, варваризмы и каламбуры, что обычно для языка художественной литературы, но и как основа моделирования идеологического смысла или образной системы произведения.
Очевидный пример совмещения русского и иноязычного значений слова наблюдаем в стихотворении «Германии» из цикла «Стихи к Чехии», где слово позор употребляется одновременно и в русском его значении 'бесчестье, постыдное для кого-н. положение, вызывающее презрение' (MAC), и в чешском — 'внимание, осторожно'. Слово это приобретает особую важность в идеологической направленности всего цикла. По концепции М. Цветаевой, трагедия Чехословакии состоит в насилии захватчиков над гармонией мирной жизни, а трагедия Германии — в том, что ее гармония, гармония страны высоких духовных ценностей, разрушена самими немцами. В стихотворении 7 строф. Первая, пятая и седьмая строфы имеют сходную структуру:
 
 
1
 
О, дева всех румянее Среди зеленых гор — Германия! Германия! Германия! Позор!
 
5
 
О мания! О мумия Величия! Сгоришь, Германия! Безумие, Безумие Творишь!
 
7
 
В хрустальное подземие Уйдя — готовь удар: Богемия! Богемия! Богемия! Наздар! (И., 333–334).
 
 
Композиционная значимость определяет функциональную нагруженность слова позор. Это слово находится в конце строфы, оно единственное в строке, эта строка самая короткая в строфе, слово представляет собой мужскую рифму среди дактилических и делает завершение строки жестким, ударным; слово это — важный элемент структурного повтора в четких параллелях-противопоставлениях: Германия! Позор! — Богемия! Наздар!
На присутствие в этом стихотворении чешского значения слова указывает не только его четкий параллелизм с чешским приветствием Наздар! но и идеологический смысл всего стихотворения и всего цикла: это угроза и предупреждение захватчикам «С объятьями удавьими || Расправится силач!», «В хрустальное подземие || Уйдя — готовь удар»). Таким образом, слову позор, энантиосемичному в древних славянских языках, возвращен его синкретизм, вероятно, потенциально сохраняющийся и в современных языках, если художественный текст способен его возродить.
Как уже было показано на примере стихотворения «Март» (с. 65), многозначность или омонимия слова может становиться производящим элементом в создании целой серии поэтических образов. Яркий пример производящей межъязыковой омонимии находим в стихотворении «Новогоднее», написанном на смерть поэта Р. — М. Рильке. В этом стихотворении немецкое слово Nest со значениями 'гнездо' и 'захолустье' (слово, о котором Рильке спрашивал в одном из писем к Цветаевой) является образной основой следующего контекста:
 
 
 
Жизнь и смерть произношу со сноской,
 
Звездочкою (ночь, которой чаю:
 
Вместо мозгового полушарья —
 
Звездное!)
 
Не позабыть бы, друг мой,
 
Следующего: что если буквы
 
Русские пошли взамен немецких —
 
То не потому, что нынче, дескать,
 
Всё сойдет, что мертвый (нищий) всё съест —
 
Не сморгнет! — а потому что тот свет,
 
Наш, — тринадцати, в Новодевичьем
 
Поняла: не без- а все-язычен.
 
 
 
Вот и спрашиваю не без грусти:
 
Уж не спрашиваешь, как по-русски
 
— Nest? Единственная и все гнезда
 
Покрывающая рифма: звезды.
 
 
 
Отвлекаюсь? Но такой и вещи
 
Не найдется — от тебя отвлечься.
 
Каждый помысел, любой, Du Lieber,
 
Слог в тебя ведет — о чем бы ни был
 
Толк (пусть русского родней немецкий
 
Мне, всех ангельский родней!) — как места
 
Несть, где нет тебя, нет есть: могила.
 
Все как не было и все как было,
 
<…>
 
В Беллевю живу. Из гнезд и веток
 
Городок. Переглянувшись с гидом:
 
Беллевю. Острог с прекрасным видом
 
На Париж — чертог химеры галльской —
 
На Париж — и на немножко дальше… (Соч., 261–262).
 
 
В употреблении слова Nest актуальны оба значения, свойственные немецкому языку: гнездо как пристанище и жилище птицы (а птице традиционно символически уподобляется поэт) в стихотворении представлено захолустьем — городком Беллевю во Франции, где М. Цветаева и написала «Новогоднее». Тема предместья, пригорода как символа отверженности поэта — одна из центральных тем М. Цветаевой в ее творчестве. При этом немецкое Nest в стихотворении структурно и семантически соотносится с омонимичным ему русским архаизмом несть, указывающим на небытие. Слово несть является элементом библейского фразеологизма места несть, представленного в контексте и переосмысленного далее в соответствии с основной идеей цветаевского максимализма: нет есть: могила. Тем самым М. Цветаева, давая последовательно синоним архаизма нет и антонимичное ему сочетание нет есть, как бы переводит этот архаизм несть одновременно и на современный язык — нет, и на язык еще более древний по сравнению со старославянским языком библии: не есть — исторически подлинное сочетание, исходное для слова несть. В сочетании нет есть цветаевского текста небытие показано как временной абсолют в его языковом выражении, т. е. как бытиё вне пространства и времени. Таким образом, «тот свет» представлен «всеязычным» не только декларативно в начале отрывка, но и в смысловом взаимопроникновении единиц русского и немецкого языков, и во взаимопроникновении разновременных языковых единиц русского языка, т. е. как синтез времени и пространства, возможный только за пределами времени и пространства. Примечательно, что такое говорение на двух языках одновременно является своеобразным откликом не только на письмо Рильке, в котором он спрашивает о слове гнездо, но и на письмо, в котором Рильке говорит именно о «всеязычности» русского языка: «А ведь еще десять лет назад я без словаря читал Гончарова и все еще относительно свободно читаю русские письма, и часто то одно, то другое видится мне в таком свете, при котором все языки — один язык (а этот, твой, русский, и без того очень близок к всеобщему!)…» (Из переписки 1978, 253). В стихотворении «Новогоднее» Цветаева, поддерживая эту мысль, одновременно и спорит с нею, показывая, что «всеязычным» является «тот свет», т. е. вечность, абсолют, в котором только и возможно соединение родственных душ.