Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ)

— Что эта Мэри твоя, как не надменная кукла? Кривляка, которая выгодно выйдет однажды замуж и, если не погибнет рано в родах, умрет грозной для всех старой ханжой со множеством приключений в прошлом. Ах, наши дамы все таковы! Наши мужчины в молодости повесничают, а к сорока годам это уже ни на что не годные старики. Как раз в этом возрасте они обычно и женятся почти на пятнадцатилетних. Обновляют чувства себе еще года на полтора и затем затухают уже навек. Жены их в полном забвении становятся ханжами или заводят себе любовника. Любовник, вертопрах двадцатилетний, хвастается (хотя бы перед собой) «падением» дамы из общества. На самом-то деле ему куда как довольно танцорки или горничной, боже мой! Да вот хотя бы и Пушкин…
— Пушкин? Который?
— Наш великий поэт. Его молодость всем известна. В тридцать он женится на девушке осьмнадцатилетней, — он, не раз и не два переболевший гонореей! Он безрассудно страстно, вполне пиитически ищет ее руки, хотя ясно, как день, что у него нет средств, у нее нет чувств и что с ее красотой и с его известностью их ждут в свете одни соблазны. Уже через два года он изменяет ей, однако ж ревнуя ее к любому взгляду, к любой улыбке, обращенным ею к человеку, имя которого она вряд ли помнит…
— Говорят, она не умна… — заметила Алина.
— Она не умна?.. Впрочем, возможно. Она, между тем, скромна, слишком скромна, эта его мадонна! Поверь мне: брак с таким человеком был странен ей. Муж едва ли ее не пугал своей внешностью безобразной и этой пылкостью неуемной… Я же вижу, что в душе она холодна, как лед. Ее мать, пьяница и почти сумасшедшая, отдавалась чуть не при ней лакеям! Вот и представь, что может испытывать к любви мадам Пушкина кроме, может быть, отвращения…
— А между тем, это не так, Жюли! Неделю назад я услышала разговор, который…
— Д'Антес? — тотчас перебила ее Жюли, прищурясь.
— Нет, этот отец его…
— Или любовник. Так о чем бишь они болтали?
Алина вкратце пересказала.
— Бедняжка! — вздохнула Жюли. — Итак, она его все же любит…
— Кого же? Д'Антеса? Но он пустейший малый, совсем не способный на чувство!
— Как видишь, способный!.. Он предлагал ей бежать, предлагал ей руку, отверг эту Мэри, — глаза Самойловой заблестели.
— Это она ему отказала, — перебила ее Алина.
— Поверь, только по небрежности его, а небрежность-то от любви к другой. Как странно! А впрочем, барону, кажется, двадцать пять…
— И танцорки уж мало ему, — ехидно возразила Алина. Ее задело, что д'Антес способен на чувство.
Самойлова сжалилась над подругой, улыбнулась совсем простодушно. Сказала:
— Он пылкий, как все французы… Увлечься, пожалуй, может.
— Но и она не лед вовсе…
— Муж раззадорил ее за пять-то лет… Только разве нам, женщинам, одно это нужно? О нет! Она тронута самоотверженностью такого чувства!
— И только?
— Мы не знаем себя. Нам кажется: вот в нас одно лишь сочувствие, а это любовь до гроба. Зато пылкая страсть испаряется вдруг мгновенно! Все это истины пошлые, может быть, но под ними струятся слезы…
Из дневника Алины Осоргиной:
 
«29 октября. Кажется, судьба нарочно толкает меня в объятья событий! Давеча этот разговор Пушкиной с де Геккерном, а нынче вечером — случайно! — новое откровенье.
 
От Жюли я вернулась поздно. Весь вечер мы говорили о дядюшке, о Базиле. Я открыла ей эту тайну. Но Жюли сказала, что для нее она вовсе не новость, что весь свет знает месье Уварова с самой интимной его стороны и что уже с год в обществе бродит эпиграмма на него и на князя Дондукова-Корсакова, первого друга дядюшки:
 
 
 
В Академии наук
 
Заседает князь Дундук.
 
 
 
Говорят, не подобает
 
Дундуку такая честь.
 
 
 
Отчего ж он заседает?
 
Оттого, что есть, чем сесть.
 
 
 
— Он зол на весь мир за свой грех и позор, дражайший твой дядюшка, — однако без греха жить ему не получится, — смеясь, заключила Жюли. — Хотя кто ж виноват, что ему так лучше? Однако дядюшка твой мстителен, аки бес. Пушкин с огнем играет…
  
То же год назад мне сказала Мэри!
 
Итак, к себе я вернулась уж заполночь. По всему дому горело лишь три окна, в кабинете дядюшки и в библиотеке. Чья-то карета ждала у подъезда.
 
Раздевая меня, Глаша между прочим вздором сказала, что к дядюшке явился «важный такой господин, только уж больно склизкий», что они заперлись у дядюшки и что Базиль сейчас вместе с ними.
 
Сердце у меня так и зашлось, — увы, уже только от любопытства! Право, это смешно: мне презирать бы их надо, но в меня опять точно бес вселился! Не стоило так много болтать с Жюли об этих предметах.
 
Однако ж оставшись одна, я запахнулась в халат и, рискуя встретиться с какой-нибудь чудовищной крысой, пошла на черную лестницу. Впрочем, на что я надеялась, глупая? После моего вторженья дверь, наверно, замуровали…
 
Дверь, конечно, была закрыта. Но вот голос, — его я слышала очень ясно! Это был голос… отца д'Антеса!..
 
— Император говорил с Жоржем месяц назад и решительно велел ему остепениться.
 
— Не рано ли? — медово встрял мой Базиль.
 
— Увы, он сказал дословно: «Прекратите же, наконец, компрометировать известную вам особу! Я стою на страже общественной морали в этой стране, и я не позволю вам этого забывать, молодой человек! Женитьба, — вот что избавит вас от романтических разных бредней…»
 
— Он же замужем… — хихикнул Базиль опять. Однако ж дядюшка резко его прервал:
 
— Молчите! Все серьезнее, черт возьми… — (Ах, представляю: в такие минуты он бывает бледен, как смерть; глаза его горят серым каким-то блеском; черты лица каменеют; он становится красив адски). — Дальше, сударь!
 
— Дальше вы почти все знаете, милый мой! Жорж был вне себя от этого разговора. В отчаяньи он сделал предложенье Барятинской, — и отказ! Тогда он вбил себе в голову, что любит одну свою Натали… Ах, это же, наконец, ужасно!..
 
— Воображаю, — хихикнул Базиль, но видно тотчас прикусил язычок под взглядом дядюшки.
 
— Он вынудил меня трижды нести ей влюбленный вздор, — жаловался посланник. — Предлагал ей бежать, предлагал руку и сердце, — и это ей, с ее четырьмя детьми! А царь точно следит за ним: по службе одни придирки, Жорж не вылезает с гауптвахты… Женитьба! Какой кошмар! Нам только этого не хватало…
 
Геккерн застонал, и это был неподдельный, сердечный стон!
 
— Барон, все не так уж и страшно, — перебил его дядюшка в нетерпенье. Очевидно, он что-то судорожно соображал. — Что ж дальше?
 
— Вот и я бы это хотел узнать! — отвечал де Геккерн устало. — Для того приехал я к вам, умнейшему человеку в России. Надо сделать так, чтобы Пушкины покинули Петербург…
 
— Никогда! — дядюшка бормотнул это совсем невнятно. Мысль его работала лихорадочно. — Пушкины не уедут. Царь не допустит ее отъезда…
 
— О! Неужели?!.. — вскричал барон.
 
— Понимайте все, как хотите! — раздраженно и точно испугавшись, отрезал дядюшка. — Я же наверное знаю, что здесь имеется много тонких, очень тонких расчетов и обстоятельств. И потом…
 
Он, однако же, замолчал. Мне показалось, будто дядюшка видит меня сквозь створку двери. О, эти его глаза, — серые, пристально тихо злые…
 
— Пройдемте все-таки в кабинет, — сказал дядюшка.
 
Они вышли из комнаты. Больше ничего расслышать я не могла.
 
Утром дядюшка как-то странно, изучающе на меня посмотрел. Или мне показалось это?
 
Зато Базиль проявил неожиданное упорство: на все разговоры мои о Пушкиных он отвечает молчаньем почти торжественным. Боже, что за дурак!
 
Любопытство мое возбуждено ужасно…»
 
Записка Жюли Самойловой к Алине Осоргиной:
 
«О Алина! Надеюсь, ты навестишь нынче вечером несчастную больную, которая хотя и не при смерти, но смертельно без тебя скучает.
 
Твоя Жюли».