Последняя битва

Тем временем колдун уже простер над блюдом пухлые руки. Голос его вдруг стал монотонным, протяжным, напомнив Иеро речитатив заупокойной мессы.
— Вижу… вижу… — Ладони двигались над блюдом, пальцы будто что-то ощупывали и уминали. — Вижу кровь на секире Гунара… кровь двух людей, двух мерзких изгоев… Вижу, как мой сын потрясает топором и поет песню победы… Вижу два мертвых тела у его ног… два бездыханных трупа… Твой и твой!
Выкрикнув последние слова, колдун ткнул пальцем в Сигурда, затем — в Рагнара. Они начали бледнеть, и священник, чтобы прервать нагоняющий страх спектакль, торопливо сказал:
— А больше ты ничего не видишь? Что-нибудь обо мне и о себе самом?
— Вижу. — Теперь палец указывал на Иеро. — Ты, чужеземный червь, и твои спутники, все вы станете моими рабами. Я заберу твой летучий корабль и все твое добро, а твой зверь отправится в котел.
«Что говорит этот толстый? — полюбопытствовал Горм. — Я смутно чувствую… нет, почти уверен: ему что-то нужно от меня».
«Твоя мохнатая шкура, — сообщил Иеро. — Он хочет ее содрать и поджарить тебя вместе с овцой».
«Не думаю, что это хорошая мысль», — откликнулся Горм и обиженно смолк, утнувшись носом в лапы.
Не обращая внимания на колдуна, Иеро высыпал из мешочка сорок крохотных, выточенных их черного дерева фигурок и положил на них левую руку. В правой его ладони, замершей на коленях, посверкивал прозрачный камень, и в глубине кристалла, предвестником наступающего забытья, кружились и мерцали радужные всполохи. На какую-то долю секунды он ощутил неуверенность; еще ни разу ему не приходилось гадать при таком скоплении народа, в потоках мыслей и чувств, что омывали его со всех сторон, будто скалу в океане, атакованную яростными штормовыми волнами. Неумолимый блеск кристалла помог отбросить это чувство и сосредоточиться. В конце концов, предсказание будущего не являлось таинством, подобным исповеди или святому причастию, и кто угодно мог за ним наблюдать; что же касается круживших в пространстве мыслей, то так несложно забыть о них… отрешиться… вынырнуть из этого суетного водоворота…
Погружаясь в транс, Иеро дал ментальную установку глубины и краткости: его провидческий сон будет глубок, но недолог. Пять-шесть минут — на большее он не рискнул, боясь потерять контроль над ситуацией. К тому же во время транса он был совершенно беззащитен и мог полагаться лишь на своих спутников и этих мрачных, сломленных страхом островитян.
Священник очнулся еще раньше, от резкого выкрика Олафа. Его голос сделался внезапно визгливым; видимо, он не понимал, что происходит, и странная неподвижность, молчание и отрешенность противника его перепугали. В маленьких глазках колдуна сверкало подозрение, одутловатые щеки побагровели, пальцы нервно мяли мочку с золотой серьгой.
— Что, жрец, решил вздремнуть?
— Ты прорицаешь над овечьей печенью, я — во сне, — откликнулся Иеро. — У каждого свой способ.
Он обвел взглядом молчаливую толпу, стражей с пылающими факелами в руках, Гунара и Сигурда, сжимавших свои секиры, судей, Рагнара, брата Альдо и мастера Гимпа; все, будто зачарованные, смотрели на него. Священник раскрыл левую ладонь. В ней лежали четыре символа: крошечные Сапоги, Птица, Меч и Щит и Череп. Два первых легко поддавались толкованию — Сапоги означали странствие, а Птица — все, что связано с воздухом; значит, его полет продолжится, и «Вашингтон» благополучно покинет северный остров. Но не сразу, не сразу, думал Иеро, глядя на остальные фигурки. Знак Меча и Щита сулил ему опасный поединок, а маленький Череп, зловеще ухмылявшийся в ладони, был свидетельством чьей-то гибели, которая настигнет отмеченного роком в самое ближайшее время.
Вообще говоря, Череп символизировал Смерть с большой буквы, древнюю Смерть, сгубившую человеческую цивилизацию, но имелось у него еще одно значение — смерть гадающего или кого-то, кто присутствует при гадании. За себя Иеро был спокоен — ведь вместе с Черепом выпали Птица и Сапоги; но что сказать насчет Сигурда? Возможно, северянин погибнет, а потом начнется кровопролитная резня между колдовским отродьем и бондами, о чем предупреждают Щит и Меч? Или в битву ввяжется он сам и прикончит противника? Оба толкования были возможны, и священник, задумчиво покачав головой, сгреб остальные фигурки и опустил в мешочек. Так ли, иначе, он был уверен в одном: если придется сойтись с Олафом — хоть в ментальном поединке, хоть с мечами, копьями или на кулаках — он скрутит колдуна ровно за одну минуту.
Олаф уже успокоился и глядел на него, скаля зубы.
— Ну, жрец-бродяга, твоя очередь. Каким будет предсказание?
Внезапно в глотке у Иеро пересохло; он понял, что не уйдет отсюда, пока жив этот человек. Пусть Олаф не имел видимых связей с Нечистым, пусть его ментальный дар не мог устрашить даже ребенка, пусть! Этот человек был убийцей и тираном и, каким-то непонятным образом, внушал соплеменникам ужас. Значит, тут ему не место.
Священник усмехнулся в ответ на кривую ухмылку колдуна.
— Не знаю, чем кончится поединок, но вот твои дела плохи. Похоже, этот день тебе не пережить. Ты сдохнешь здесь, на этом помосте, на своих коврах, и я выдеру из твоего уха серьгу. Ту, за которую ты сейчас схватился.
— Раньше я спляшу на твоем трупе! — хрипло рявкнул колдун и махнул стражам: — Огня, недоношенные щенки! Побольше огня! Чтобы хватило и на жреца, когда он поползет в костер! На четвереньках, как я прикажу!
— Кажется, он раздумал брать меня в рабы, — сообщил Иеро брату Альдо и повернулся к ристалищу.
Пламя вокруг него поднялось стеной, люди отшатнулись, а Гимп с проклятьем хлопнул по объемистому животу — видно от шальной искры затлела куртка. Рыжие огненные языки, с треском пожиравшие хворост, ненадолго скрыли бойцов, и минуту-другую священник видел лишь смутные силуэты, что метались по площадке, да слышал ритмичный звон, когда стальные лезвия били друг о друга. Впрочем, он не нуждался ни в зрении, ни в слухе, чтобы следить за схваткой; он явственно ощущал бешенство Гунара, его уверенность в победе, его яростный стремительный напор. К удивлению и радости Иеро Сигурд был спокоен; секира летала в руках северянина, и каждый удар, каждый выпад противника или приходился в пустоту, или наталкивался на лезвие секиры. Гунар, похоже, рассчитывал быстро разделаться с врагом и щедро тратил силы; надолго его не хватит, решил Иеро, переключая внимание на колдуна.
Тот сидел на своих коврах, уставившись на арену прищуренными глазами. Никакой ментальной активности с его стороны не замечалось, кроме вялого интереса к происходящему на площадке, будто он был всего лишь зрителем, коему безразлично, кто победит и останется в живых, а кто падет на землю с разбитой головой. То и дело он ощупывал свисавщую с уха сережку, как бы играя с ней, и казалось, что это занятие увлекает его гораздо больше, чем зрелище поединка.
Успокоившись, Иеро перевел глаза на ристалище. Пламя слегка опало, и теперь можно было разглядеть, как бойцы кружат в середине арены, подальше от огня, обмениваясь яростными ударами. Каждый старался хотя бы на шаг оттеснить противника к костру, что давало несомненный выигрыш: трудно размахивать секирой, когда подпекает лопатки. Пока что оба бойца выглядели полными сил, и ни один не выказывал утомления и не уступал другому. Гунар, пожалуй, чаще атаковал, но удары Сигурда были точнее, и предплечье его врага уже украшала длинная кровоточащая царапина.
Гунар вдруг гневно взревел и в стремительном выпаде направил нижний конец древка в живот северянину. Сигурд отскочил, покачнувшись, попытался достать незащищенную голову сына Олафа, но тот, очевидно, предвидел такую возможность: его секира резко взмыла вверх, парируя удар. Он выиграл первый шаг, затем — второй, обрушив лезвие со страшной мощью на топор соперника и снова заставив его отступить. Теперь Сигурда отделяли от пламени девять или десять футов, и Иеро заметил, что он передергивает плечами — видимо, жар палил кожу.
Тем не менее, он отступил еще и еще, с хрипом втягивая жаркий воздух, однако глаза его были по-прежнему холодны и спокойны. Что-то замышляет, догадался Иеро, чувствуя, как от Сигурда накатывают волны возбуждения. Он, однако, контролировал свои эмоции; ни один мускул на его лице не дрогнул, и лишь телепат смог бы предвидеть, что в голове северянина зреет какой-то план. Кажется, он не даром заманивал врага к огненному кольцу. Оно, в сущности, тоже являлось оружием, и каждый из сражавшихся мог использовать огонь в силу своего разумения.