Развод. Расплата за обман (СИ)

Подо мной больше нет опоры.
Подо мной бескрайняя, черная пустота, и я проваливаюсь прямо в ее центр без надежды на то, что когда-нибудь все будет как раньше.
— Марк?
Я ненавижу свой голос сейчас. За то, как он предательски умоляет мужа сделать вид, что это неправда. Что сказанное им — ошибка, и в его семье никогда не случалось такого горя.
— Владик умер еще маленьким.
Я непроизвольно накрываю живот ладонями, отгораживаясь от мужа. От всего внешнего мира. Такой жестокой реальности, которая снова тянет ко мне свои клешни, стоило мне потерять бдительность и позволить себе несколько мгновений безграничного счастья. Это несправедливо! Почему снова я? Почему это снова случается с нами?
Мне хочется заползти куда-нибудь в угол, подальше от него, но еще больше — никогда не слышать этих слов, сказанных человеком, которого я люблю сильнее всего на свете. Он знал, что в его семье было такое серьезное заболевание и молчал?! Как он мог?
Я произношу это вслух, и воздух между нами электризуется от моего гнева. Замечаю, как врачи молча выходят из комнаты, оставляя нас наедине. Но от этого не становится лучше. Между мной и мужем огромная пропасть из лжи и непонимания.
А Марк запрокидывает голову, таращась куда-то на лампу дневного света над нашими головами, и говорит, словно ему больно:
— Это было давно. У нас же не получалось зачать, Мира, проблема была только в этом. Они не спрашивали… про такое.
Но я не хочу больше его слышать. Мне больно. Нестерпимо. Страх за такую хрупкую жизнь внутри меня смешивается с колючей болью предательства. И этот кислотный ядреный коктейль расползается по моим венам, словно яд гремучей змеи. Отравляет. Парализует. Медленно убивает.
Я встаю, натягивая дрожащими руками свободные брюки на живот, застегиваясь на все пуговицы, создавая еще один оборонительный слой между ним и внешним миром.
Я не могу смотреть на своего мужа. Впервые в жизни со мной такое.
Я знаю, что в детстве его братишка погиб, но все это казалось… не знаю, несчастным случаем. Горе все еще живо в каждом из членов их семьи, но ворошить его и задавать вопросы казалось неправильным. Ждала, что Марк сам поделится тем, что произошло, но он молчал, а я не лезла.
А потом и вовсе, свои заботы вышли на передний план, оттеснив ту историю в отведенное ей прошлое. Господи, но это не отменяет того, что он должен был рассказать! Такие вещи нельзя скрывать, они повторяются, мы бы готовились тщательнее, мы бы…
— Мира, мне очень жаль, — в который раз произносит он. Искренне. Затравленно. Глухо. Но его слова с трудом долетают до моего сознания. Слишком большой между нами барьер. Слишком крепкая стена. — Такие дети долго не живут. Они умирают почти сразу после родов. У ребенка нет шансов.
Его голос глух, а меня бьет сильная дрожь, зуб на зуб не попадает.
Я шарахаюсь от него в сторону, не понимая, кто этот сидящий напротив меня человек. Я его не знаю. Это не мой Марк. Он никогда бы не позволил себе сказать такое про нашего ребенка. Слезы льются по щекам, оставляя мокрые пятна на одежде. Я вытираю капли с лица тыльной стороной ладони.
— Что… ты сказал?
Я хочу оглохнуть прямо сейчас, чтобы его голос перестал проникать внутрь моей черепной коробки.
— Ты слышала, что сказали врачи. Тебе надо сделать аборт, — он бьет словами хлестко, а я не знаю, как защититься от них, я не способна справиться с их силой. Мне больно, так больно внутри, и с этой душевной болью не сравнится ни одна физическая.
В какой-то момент она становится просто невыносимой, и я испытываю острое желание, чтобы Марк чувствовал хоть долю того, что испытываю я. На каком-то подсознательном уровне я понимаю, что руководит мною скорее отчаяние, чем здравый смысл. Но эта мысль так и не успевает укорениться в моем воспаленном мозгу. Глаза будто пелена застилает и эмоции тяжелыми камнями разлетаются по больничному кабинету. И уже в следующее мгновение с моих губ срывается жестокое:
— Ты должен быть предупредить, Марк! Это ты во всем виноват. Это… твои ущербные гены сделали с нашим ребенком такое!
 
Он замирает, как после хлесткой пощечины, а я забываю дышать, сама испугавшись того, как далеко зашла в своем желании быть жестокой. Сказанные сгоряча слова страшные, вот только их уже не вернуть назад, не стереть.
Глаза Марка становятся пустыми. Кровь медленно отливает от его лица, я вижу нервно дергающийся над вырезом рубашки кадык. Одним движением руки он дергает себя за ворот, точно ему нечем дышать, пуговица, отлетев, приземляется с шумом возле моих ног. И это единственный звук в комнате, не считая нашего разгоряченного дыхания.
Я решаюсь протянуть к мужу руку, коснуться, чтобы он снова стал тем, кем был для меня. Знакомым. Родным. Любимым.
Но Марк не позволяет. Пятится спиной к двери, точно я чудовище из страшной сказки.
Мы встречаемся глазами в последний раз, а в следующее мгновение я остаюсь одна.
Он ушел, но брошенная им про аборт фраза эхом все еще отдается внутри меня.
Не помню, сколько времени я провожу в кабинете УЗИ. Выхожу оттуда, в глубине души надеясь, что Марк ждет меня где-то в здании. Просто ему требуется чуть больше времени, чтобы прийти в себя, впрочем, как и мне.
Но его нет.
Иду на крыльцо, замирая на мгновение. Ищу глазами большой, темный автомобиль на парковке, но и его тоже — нет. Внутри становится пусто и тоскливо. День, который должен был сделать нас счастливыми, кажется поганее некуда.
Дохожу медленно до машины, по пути глотая горькие слезы, уже и сама не понимая, отчего рыдаю. То ли потому, что у ребенка проблемы с сердцем или что Марк столько лет скрывал от меня произошедшее с его братом.
Сажусь за руль; живота еще нет, но я стараюсь быть аккуратной, отодвигая ремень в свободное положение.
Кладу одну ладонь ниже пупка в надежде уловить первые шевеления, но чувствую только свое тело.
— Малыш, — убеждаю его и себя, — папа погорячился. Он на самом деле так не думает, — мне тошно от слов, что я говорю. Я очень стараюсь в них верить, правда. Стараюсь принять, что они сказаны на эмоциях. Но не верю. Боль не позволяет забыть, с каким выражением он говорил. Будто речь шла об очередной сделке, дивиденды от которой оказались гораздо меньше, чем он рассчитывал. Никаких эмоций, лишь голый прагматизм. Как Марк может всерьез думать об аборте? Медицина шагнула далеко вперед. Я уверена, у них есть какой-нибудь способ спасти нашего малыша. И хоть мне страшно и горько, я пытаюсь делать вид, что все в порядке, что ничего не рассыпалось как карточный домик. Жизнь продолжается. У нас есть целых десять шансов из ста. Это много! Очень много. Это то, за что стоит цепляться и на что стоит надеяться.
— Мы едем домой, — привычно проговариваю свои действия вслух, выезжая с парковки, — сейчас приготовим любимую папину лазанью, и все будет хорошо, мой малыш, все будет хорошо.
Я стараюсь верить своим словам. Напускаю в голос побольше бодрости и уверенности и даже подмигиваю собственному изображению в зеркало заднего вида. Но в то же время меня не покидает ощущение безысходности. Будто на подсознательном уровне я знаю, что «хорошо» уже никогда не будет. Как раньше уже не будет.
Я бы многое отдала за то, чтобы ошибаться. Но все последующие события показывают, что именно в этот раз Вселенная решила со мной согласиться.
  
Глава 3
 
Ущербные гены.
С каждым ударом басов эти слова все глубже вколачиваются в черепную коробку. Мира словно чернила мне под кожу загнала. И теперь они расползаются ветвистыми узорами по венам. Жалят. Обжигают. Впитываются. Что бы ни случилось, эти слова останутся там навсегда. Навеки, мать их, вечные.
— Не переживай ты так, брат, — слова Равиля доносятся до меня словно сквозь толщу воды. — Будут у вас еще детишки, какие ваши годы?
Ему легко говорить, у него самого их трое. Это официально. А сколько еще неофициальных он успел настрогать за свою бурную молодость не знает никто.