Как прое*** всё

Дело было сделано, я стал готовиться к лекции. Старые джазмены были взыскательной аудиторией, рассказать им о бибопе то, что они и так знают, было бы полным просёром. Я стал думать и бухать, бухать и думать.
Вскоре я понял, что пионеры бибопа были футуристами. Эра свинга с ее пафосными оркестрами, толстыми гангстерами и платиновыми сучками была в истории джаза тем же, чем был XIX век в русской поэзии, – золотым веком. А футуристы, как, возможно, известно читателю, открыли новый Серебряный век. Трудно, кстати, сказать, почему Серебряный век назвали серебряным. Получается, что Блок дешевле Пушкина. Но это неверно. И сам Пушкин ни за что бы с этим не согласился. А Блок согласился бы, потому что был очень скромен.
В истории джаза бибоперы сделали то же, что и футуристы. Сломали все, и даже успели на месте сломанного что-то построить. Конечно, нового капитального строения возвести не успели. Но такова судьба авангарда. Авангард нужен не для того, чтобы строить. А для того, чтобы сломать все и запечатлеть руины в образах. Поняв все это, я твердо решил, как проведу свою лекцию.
 
Велимир
 
Когда я вошел в лекторий, сначала я был раздавлен. Зал был огромен и подходил для заседания правящей клики Третьего рейха. Амфитеатром уходили куда-то за горизонт старые парты темного дерева. Глядя вверх, на последние ряды, хотелось провозгласить начало чего-нибудь. Громко провозгласить и утонуть в овации. Но хуже всего было то, что еще за полчаса до начала моей лекции стали собираться люди. Сначала их было немного, и я прикидывал, что даже если обосрусь, то при не очень большом стечении народа. Но потом люди стали прибывать. И хуже всего было то, что это были за люди. В зале не было ни одного гопника. Все были сплошь седые джазмены с молодыми шикарными подругами в вечерних платьях. Обосраться перед такой публикой – это был бы полный просёр. Кроме того, в первом ряду сидело атомное ядро джаз-клуба – сионисты-снобы. Среди них был и председатель. Было ясно, что, если я обосрусь, снобы заклюют его.
Когда началась лекция, я поставил пластинку Паркера. И некоторое время молчал. В зале установилась тишина. Но мне нужна была абсолютная тишина. Я ждал и молчал. Когда прошло уже минут пять и лектор, то есть я, не сказал ни слова, в зале установилась та тишина, которая и была мне нужна, – угрожающая скандалом через секунду.
Тогда я начал говорить.
Я сказал:
– Мне видны – Рак, Овен,
И мир – лишь раковина,
В которой жемчужиной
То, чем недужен я.
В шорохов свисте шествует звук вроде «Ч».
И тогда мне казалось, что волны и думы – родичи.
Млечными путями здесь и там возникают женщины.
Милой обыденщиной
Напоена мгла.
В эту ночь любить и могила могла…
И вечернее вино
И вечерние женщины
Сплетаются в единый венок,
Которого брат меньший я.
Это были стихи Велимира Хлебникова. А лекции, как таковой, и не было. Таков был мой замысел. Ровно один час звучал бибоп, играли героинщик Паркер, шизик Гиллеспи, мрачник Колтрейн и слепой Монк. А я ровно один час читал под эту музыку стихи футуристов. Они точно слились с музыкой бибоперов, потому что и стихи, и музыка были придуманы кучкой чокнутых авангардистов. Я сделал то, что решил сделать. Я познакомил Паркера с Хлебниковым, Гиллеспи – с Крученых, Монка – с Блоком. Они чисто случайно не были знакомы. Им помешали мелочи – полвека и Атлантический океан. Я исправил ошибку.
Обычно просёр бывает оглушительным, но тогда – редкий случай – я узнал не оглушительный просёр, а оглушительный успех. Я не был к нему готов. Когда перестала звучать музыка и перестали звучать стихи, сначала была пауза.
 
Потом председатель клуба встал и негромко, но четко сказал:
– Браво.
Через несколько мгновений зал аплодировал стоя. Снобы все встали. И хлопали, и кивали головами. Я почувствовал, что громкая слава – не хуй собачий. Это очень приятно, и очень не хочется, чтобы это кончалось.
Много позже я узнал, что стало с председателем клуба. Ничего особенного с ним не стало. Он умер. Потому что знал Утёсова и был старым. Мне рассказали, что умер он, как подобает джазмену, с пластинкой в руках. Хотел поставить пластинку, но не успел. Я позвонил ему домой. Трубку взяла его вдова, она была намного его моложе, так было принято у джазменов. Меня интересовало, какую пластинку он держал в руках, когда умер. Она не разбиралась в джазе, сказала, что сейчас пойдет и найдет эту пластинку и чтобы я подождал у телефона. Я ждал. Она нашла ее и прочитала мне в телефонную трубку:
– Тут написано, кажется… Паркер.
 
Черкесская княжна
 
После лекции ко мне подошла женщина. Она сказала, что восхищена и ее зовут Тамара. Я сказал, что мне очень приятно. Потом, когда все разошлись, она ждала меня у выхода из лектория. Это тоже было приятно. Я подумал: началось! У меня появились поклонницы!
Тамара была старше меня. Мне было 17, ей 45. Она была ягодка опять. Кстати, это довольно странно. Я имею в виду, почему «опять»? Подразумевается, что женщина была ягодкой, потом ягодкой быть перестала, потом стала ею опять. А кем же была женщина, когда ягодкой временно быть перестала? Не ягодкой, а чем? Корнеплодом? Вот вопрос.
Тамара была тощей вороной брюнеткой с ярко-красной помадой на хищных губах. На руках и шее у нее болтались массивные потемневшие серебряные хуйни – перстни, браслеты и амулеты. Нос был тонкий и с горбинкой. Брови у нее были тоже тонкие и черные, вразлет. Она была в целом весьма эффектной старой клушей, и отсветы ада на лице говорили о том, что на протяжении жизни многие мужчины ее замечали и ею пользовались.
В тот вечер Тамара позвала меня к себе домой обсудить мою лекцию. Мы пришли к ней домой. Дома у нее было интересно. На всех стенах висели кинжалы, сабли, старинные фотографии, изображающие суровых горцев, шкуры волков и еще какие-то странные волосатые шкуры, мне даже показалось, что скальпы. Я немного напрягся, потому что подумал: вдруг Тамара оккультистка и сейчас из сортира выбегут ее ассистенты и начнут приносить меня в жертву. Было бы обидно оказаться вот так бесславненько принесенным в жертву, когда только узнал вкус славы, подумал я. Но Тамара сказала, что она – черкесская княжна. И показала мне свое родовое дерево. Оно было прорисовано на куске сыромятной кожи какими-то бурыми чернилами, похожими на кровь. Предки Тамары владели седым Кавказом. Тамара знала всех своих родственников чуть ли не до нашей эры, и в роду у нее был даже один циклоп. Это было очень интересно.
Много позже, уже не от Тамары, я узнал, как черкесы потеряли свою родину. Это довольно поучительно. Оказалось, все случилось очень недавно, всего сто лет назад, ну, может, чуть больше. Всего сто лет назад черкесы жили на Кавказе. Никто, кроме них, жить там не мог, потому что, во-первых, на Кавказе свирепствовала малярия, а во-вторых, свирепствовали сами черкесы. Но потом русский царь посмотрел на карту и подумал – надо бы завоевать Кавказ, ведь там можно замутить курорт Сочи, столицу зимней Олимпиады. Идея была хорошая, но надо было что-то решать с черкесами. Царь бросил на Кавказ войска. Поначалу все складывалось не в пользу царя, а в пользу черкесов. Черкесы были свирепей сосланных на Кавказ русских декабристов, у которых были одни девки, Герцен да стихи на уме. Кроме того, черкесы знали козьи тропы, умело вели партизанскую войну, наконец, на их стороне воевали малярийные комары. Черкесы стали ебошить русских налево и направо. Но потом один из царских пиарщиков сказал, что знает, как надо поступить, чтобы победить черкесов. Русские войска сначала выявили всех стариков – черкесских садовников. Дело в том, что черкесы умели выращивать огромные сладкие персики. Они выращивали их на камнях, на глазах удивленных малярийных комаров. Русские убили всех садовников и выкорчевали все персики. Потом русские войска выявили священные рощи предков. У черкесов не было кладбищ как таковых. Когда они хоронили своих, на могиле сажали бук. Со временем таких буков стало много, целые рощи, потому что черкесы жили на Кавказе тысячу лет. Буковые рощи стали священными. Черкесы приходили в эти рощи, чтобы посоветоваться с предками, поговорить с деревьями. И деревья всегда с ними разговаривали, потому что они росли из их предков. Можно было вырубить рощи, но это был бы адский труд. Тогда вновь в дело вмешался пиарщик. Он сказал, что есть бюджетное решение. И скоро русские войска вырубили не сами рощи, а тех, кто умел говорить с деревьями. Это тоже были в основном старики. Так черкесы остались без персиков, которыми лакомился еще сам Одиссей, и без рощ. Говорить с предками они больше не могли, больше не могли с ними советоваться. И хотя оружие у черкесов еще оставалось, но в войне с русскими они стали просерать. Потому что все дело было в советах предков. И в персиках. Скоро черкесов всех перебили, а кого не перебили, тот соскочил в Турцию и там ассимилировался. Не стало черкесов. Остался от них только образ Бэлы в романе «Герой нашего времени». Оказалось, что если у народа отнять персики и рощи, народ исчезает. И не за тысячу лет, а меньше чем за сто. Просто лопается, как детский шарик.