Курение мака
– Я почти выиграл, – заметил я.
– Ты три месяца как ушел от Шейлы, и я ничего об этом не знаю. А я твой друг. Думал даже, что лучший друг.
Лучший друг? Ну, дела. Я так не считал. Мы были знакомы несколько лет, это верно, но только как партнеры по бильярду и по викторине. Меня не слишком волновали такие понятия, как «лучшие друзья», – я не видел в них смысла. Ваши лучшие друзья, насколько я могу судить, это ваша жена и дети – семья, которую вы сумели построить. Едва повзрослев, скажем после четырнадцати, вы уже перестаете обзаводиться лучшими друзьями. Но мне не хотелось обострять обстановку, потому что Мик чувствовал себя оскорбленным не на шутку.
– Ну ладно, прости…
– Да пошел ты…
Так мы и сидели, молча отхлебывая пиво, пока я не сдался и не решил рассказать ему все как есть. Тем болёе, что утаивать по большому счету было нечего.
Я рассказал ему про свои дела с Шейлой, даже как она повесила мне занавески; рассказал, как пытался собрать шкаф, ну и под конец рассказал про Чарли и о том, что она сидит в тюрьме в Чиангмае.
Лицо у него еще больше раскраснелось. Он выглядел так, словно жалел, что затеял этот разговор. Он даже сказал:
– Да ну, ты все это нарочно придумал.
Но я заверил его, что ничего не придумал и что мне самому хочется, чтобы это оказалось выдумкой.
– Где этот городишко?
– В Северном Таиланде.
– Тогда почему ты еще здесь?
Я пожал плечами. Мы вспомнили то, что знали о Таиланде, но знали мы чрезвычайно мало. Раньше эта страна называлась Сиамом – у нас в викторине был такой вопрос. Мик припомнил о секс-туризме в Бангкоке, но тут же пожалел о сказанном. Я слышал, что студенты с легкостью связываются оттуда по e-mail. А что мы знали о наркотиках? Мик однажды проглотил какую-то гадость, но еще в школе. Да еще сынишка моего напарника рассказывал, что в Голландии разрешено курить травку. В конце концов, когда добавить было уже нечего, Мик заказал еще по кружке пива.
– Ну что, ты едешь туда?
– Да…
– Когда ты последний раз видел Чарли?
– Два года назад.
Строго говоря, это было не совсем так. Да, прошло два года с той поры, когда мы виделись последний раз. Но я помнил еще телефонный разговор, о котором даже Шейле не обмолвился, и для того у меня были причины. Звонок пришелся не ко времени, она звонила примерно полгода назад, когда у меня с Шейлой отношения были натянуты до предела.
– Чарли?… У тебя все в порядке? Куда ты пропала?
– Мама дома?
– Нет.
– Хорошо. Тогда сразу к делу. Папа, у меня трудности, мне нужно пятьсот фунтов.
– Какие трудности?
– Неважно. Просто скажи, дашь или нет.
– Ты беременна?
– Не смеши меня. Дашь или нет? Папа, мне позарез нужно.
– Чарли, что с тобой, черт побери?
– Дашь, папа? Дашь или нет?
Никому не позволено вести себя таким образом. Ни единого слова о себе – просто дай денег.
– Дам.
В трубке послышался вздох.
– Спасибо. Я в Лондоне. Запиши адрес. Чек пошлешь по почте.
Это я как-то не понял.
– Заедешь домой, заберешь деньги.
– У меня нет времени, папа.
– Для чего они тебе?
– Ты пошлешь чек или как?
– Нет. Приезжай. В любом случае так будет быстрее.
Тогда она разозлилась:
– Все у тебя непросто, папа.
– Быть отцом, Шарлотта, не простое дело. Она повесила трубку. Разговор закончился. Шейле я об этом звонке не сказал, Мику тоже.
У меня было такое тягучее чувство, что, может, Чарли не попала бы в тюрьму, если бы я тогда выписал чек и отослал его по почте. Но я не мог этого сделать. Не мог, потому что меня сжигали тревога, боль и печаль и я хотел использовать ее нужду в тех деньгах как рычаг, чтобы вернуть ее себе, в свою жизнь.
Тем временем в желтом электрическом свете пивной Мик помахивал ладонью перед моим лицом, пытаясь вывести меня из раздумья. Он пригнулся и устремил на меня один из тех проницательных взглядов, которые достают до самого дна души.
– Тебе понадобится помощь, – провозгласил он. – Я тебе помогу.
– Что?
– Что слышал.
И хотя мне казалось, что я уже дошел до крайней точки отчаяния, в этот миг мое сердце дрогнуло и пошло вглубь, как получивший пробоину «Титаник».
4
– Значит, едешь, – сказал Фил.
– Еду.
Фил – мой сын – имел обыкновение провозглашать очевидные истины всякий раз, когда чувствовал себя не в своей тарелке. А в моем присутствии он частенько чувствовал себя не в своей тарелке. Я подумал, что перед вылетом в Чиангмай должен ввести его в курс событий. Мы не были близки, Фил и я. Вот с Чарли мы были близки, особенно до ссоры. Я всегда чувствовал, что Фил молчаливо меня не одобряет; а он знал, что я думаю про его образ жизни.
Он жил в доме послевоенной постройки на окраине Ноттингема, примерно в часе езды от нас. Мы с Шейлой виделись с ним пару раз в год, чаще всего на Рождество, когда он выполнял свой сыновий долг, нанося нам визит. Он всегда приносил рождественские подарки, свидетельствующие о его крайней скаредности: пакетик фиников для Шейлы, пластмассовый нож для бумаги с ручкой в виде рыбки – мне. В прошлом году он принес зубную щетку для Чарли, и, когда я сказал ему, что его сестра не приедет на праздник, он забрал подарок из-под елки, чтобы увезти домой.
– Забрать твое пальто?
– Нет, я не раздеваясь, – отказался я. У него дома было холодно.
Мы прошли через унылую гостиную с двумя креслами перед затухшим камином.
Дюжина пластиковых стульев, поставленных в ряд, спинками касались стены. Окна закрывали ядовито-зеленые занавески. Над каминной полкой бросалось в глаза дубовое распятие. Мы присели. Жесткая старая кожа моего кресла скрипнула.
– Ну, – сказал Фил. – Вот и мы.
В логике ему отказать трудно. Вот и мы. В его холодном доме. Может, мне не следовало приезжать?
– Ты не собираешься предложить мне промочить горло? – спросил я несколько язвительно. – Это же правило гостеприимства. Где твои манеры? Предложить чашку чаю, например. Ты, конечно, не забыл про манеры? Я прав?
– Извини, отец, – ответил Фил, вскочив с места. Почему он не может называть меня папой, как в детстве? – Чай есть, молока нет. Хочешь, я выйду куплю?
– Обойдусь без молока, – ответил я. Я не хотел чаю, я хотел только, чтобы он вел себя пристойно. Он пошел на кухню ставить чайник, и я последовал за ним.
Фил работал лаборантом с тех самых пор, как окончил университет. Сейчас он занимался исследованиями образцов кожи человеческих задниц; во всяком случае, так он мне сказал. Будучи тремя годами старше Чарли, Фил изучал биологию в Даремском университете и вот во время занятий биотоксинами увлекся идеями христианского фундаментализма.
У меня в голове не укладывается, как это ученый может заявить такое: я верю в то, что каждое слово Библии – непреложная истина? В спорах с ним я ничего не добился и давно выдохся в поисках доводов. Одетый в свою униформу – белая рубашка, черные брюки, лоснящиеся на коленях, и черные лакированные туфли, – он стоял спиной ко мне, когда закипел чайник. Я глядел на него и думал про них обоих – про Чарли с ее опиумом и про Фила с его христианством – и, прости меня господи, не мог решить с уверенностью, чья беда горше.
Он заварил нам чай одним пакетиком на две кружки, да еще и отжал его ложкой. Я бросил себе в кружку второй.
– Просто для вкуса, – сказал я.
Он развел руками на мою расточительность и отвернулся.
В гостиной, под мрачным распятием, я рассказал ему, что случилось с его сестрой. Он сидел положив руки на колени, подавшись вперед и слегка наклонив голову, всем своим видом показывая: «Я весь внимание». Когда я сообщал ему подробности, он подносил пальцы к носу и лицо у него принимало выражение глубокого раздумья. Я хотел услышать, что он думает обо всей этой истории, но прошло несколько минут, прежде чем он поделился со мной своим мнением:
– Итак, она ввергнута в темницу.