Эфиопика

– Ходил, – отвечает он, – мудрый Каласирид.
– Какая же нужда заставила тебя? – снова спросил я.
– Несчастье в доме, – сказал он, – которое стало для меня причиной счастья.
Я удивился необычайности его ответа.
– Ты не будешь удивляться происшедшему, – продолжал он, – если узнаешь, как это случилось. А узнаешь ты, когда тебе захочется.
– Значит, – говорю я, – уже пора тебе начать рассказывать, так как я хочу того немедленно.
– Слушай же, – сказал Харикл, удалив прочих. – Думая и о своей пользе, я давно желал, чтобы ты выслушал об этом. Я женился, но детей у меня не было. Поздно, в старческом возрасте, после долгих молитв богу, я стал отцом дочери, но бог предсказал мне, что это не к добру. Она достигла брачного возраста, и я выдал ее замуж за того из сватавшихся (их было много), который казался мне наиболее подходящим. Но, злосчастная, она погибла в ту же ночь, как возлегла с мужем, потому что спальню охватил огонь не то от молнии, не то от человеческих рук. И свадебная песнь, еще не оконченная, перешла в надгробное причитание, из брачного чертога проводили ее к могиле, и факелами, сиявшими брачным светом, зажгли погребальный костер. К этой драме божество добавляет и другую трагедию, еще одно горе: отнимает у меня мать моей дочери: она не выдержала такой потери. Не в силах вынести посланного богом бедствия, но веря богословам, что лишать себя жизни нечестиво, я остался жить, но расстался с родиной и бежал из опустелого дома. Ведь для забвения бедствий великое дело – видеть их лишь очами души: они понемногу тускнеют. Я скитался по многим местам, пришел в твой Египет и в самые Катадупы, чтобы познакомиться с Нильскими порогами.
Объяснение моего прихода туда ты уже получил, друг мой, а вот и то побочное обстоятельство, о котором я хотел тебе сообщить, – по правде сказать, в нем вся суть: в то время как я ходил по городу на досуге и покупал кое-какие вещи, редкие у эллинов (я уже готовился возвратиться на родину, так как время ослабило горе), ко мне подошел человек, внушающий уважение своим видом; его взор обличал сообразительность, он едва вышел из юношеского возраста и был совершенно черного цвета. Он приветствовал меня и, не очень бегло объясняясь по-эллински, сказал, что хочет сообщить мне что-то наедине. Я с готовностью согласился, и вот он, введя меня в какой-то ближайший храм, говорит:
– Я видел, как ты покупал индийские, эфиопские и египетские листья и коренья. Я готов доставить тебе безукоризненные я неподдельные, если ты желаешь их купить.
– Желаю. – сказал я, – покажи.
– Только смотри, – говорит он, – не скупись при покупке.
– За себя поручись, – возразил я, – что не будешь жадничать при продаже.
Он вынул из-за пазухи сумочку и начал показывать необыкновенные драгоценные камни: там были жемчужины величиной с маленький орех, правильно закруглявшиеся и яркой белизной отличавшиеся; смарагды и гиацинты – первые зеленели, как весенние хлеба на нивах, отливали ровным оливковым цветом, вторые подражали прибрежной морской воде, когда она слегка покрывается рябью под глубоко сидящей скалой и приобретает в глубине фиалковый цвет [64]. От всех камней исходило смешанное, разнообразное сверкание, радовавшее очи.
При виде всего этого я сказал:
– Других покупателей надо тебе искать, чужестранец. Что касается меня и моего имущества, то едва ли оно окажется равноценным даже одному из тех камней, которые я вижу.
– Но если ты не в состоянии купить их, – возразил он, – то, по крайней мере, в состоянии получить в подарок.
– Я вполне способен получить подарок, – говорю я, – однако не понимаю, для чего ты шутишь со мной.
– Я не шучу, – сказал он, – я говорю вполне серьезно и клянусь тебе обитающим здесь богом, что все отдам, если, сверх этого, ты пожелаешь принять и другой дар, гораздо более ценный.
Тут я рассмеялся, а на его вопрос о причине моего смеха отвечал:
– Потому что смешно, если ты, обещая такие дары, сверх того сулишь и награду, намного превосходящую самые дары.
– Ты мне верь, – сказал он, – но и сам поклянись в том, что используешь подарок наилучшим образом, именно так, как я тебе укажу.
Я удивился, недоумевал, но все же поклялся, ожидая сокровищ. После того как я дал требуемую клятву, он ведет меня к себе и показывает девочку неизъяснимой, божественной красоты. По его словам, ей было семь лет, мне же казалось, что она приближается к брачному возрасту: так от преизбытка красоты большим кажется рост. Я стоял, остолбенев от непонятности происходящего и от жадного желания созерцать ту, что была перед глазами, а он повел такие речи:
– Девочку, которую ты видишь, чужестранец, мать бросила в пеленках, предоставив превратностям судьбы по причине, которую узнаешь немного позже, а я случайно нашел и взял, так как нельзя было мне оставить в опасности душу, уже воплотившуюся в человека: ведь в этом заключается одно из наставлений наших гимнософистов [65], учеником которых незадолго до того я удостоился быть. К тому же у младенца горел яркий божественный свет в очах. Когда я осматривал дитя, оно ясно, и грозно, и нежно, и очаровательно взирало на меня.
При девочке было ожерелье из камней, которое я только что тебе показывал, и лента, вытканная из шелка, с вышитыми на ней местными письменами и повествованием о девочке. Мать, думается мне, позаботилась ради дочери об этих знаках и приметах. Прочитав письмена и узнав, откуда она и чья, я увез ее в деревню, далеко от города, передал на воспитание своим пастухам и наказал никому о ней не говорить. Бывшие при ней предметы я все себе оставил, чтобы они не навлекли на девочку чьих-либо козней. Так она была укрыта на первых порах. Когда же с течением времени начал обнаруживаться необыкновенный, как ты видишь, расцвет подраставшей девочки (красоту нельзя скрыть, даже спрятав ее под Землей; она и оттуда, мне кажется, засияла бы), то я, боясь, что о ней узнают и погибнет и сама она, да и я претерплю какую-нибудь неприятность, добился, чтобы меня отправили послом к египетскому сатрапу. Вот я и прибыл сюда, везя ее с собой и намереваясь устроить ее судьбу. С сатрапом я немедленно вступлю в переговоры, ради которых приехал, – прием у него назначен на сегодня, – тебе же и богам, так распорядившимся, я вручаю девочку, с тем чтобы ты, скрепив наш договор клятвой, обращался с ней, как со свободнорожденной, выдал ее замуж за свободнорожденного – на этих условиях ты получаешь ее от меня, а вернее, от бросившей ее матери. Верю, что ты будешь соблюдать наше соглашение; я полагаюсь на клятву, и, кроме того, в течение многих дней, которые ты здесь провел, я убедился, что ты человек подлинно эллинского духа.
Вот что я мог тебе сегодня рассказать вкратце, так как меня отзывают дела по посольства. Яснее и полнее ты будешь посвящен в судьбу девушки завтра, встретившись со мною у храма Изиды.
Так я и сделал, взял девочку и, закутав, повел к себе. В тот день я ухаживал за ней, радуясь и воздавая богам великую благодарность, и с тех пор дочерью я признал ее и назвал. На следующий день, на заре, с большой поспешностью я устремился к храму Изиды, как было условлено с чужеземцем. Долго прогуливался я там, но он нигде не появлялся. Тогда я отправляюсь во дворец сатрапа и спрашиваю, не видал ли кто-нибудь эфиопского посла. Кто-то объяснил мне, что он удалился, а вернее, изгнан, так как сатрап пригрозил ему смертью, если до захода солнца он не покинет пределов страны. На мой вопрос о причине изгнания собеседник отвечал:
– За то, что он потребовал уступки смарагдовых россыпей, якобы принадлежащих Эфиопии.
Я вернулся очень подавленный, подобно человеку, испытавшему тяжкий удар, так как мне не удалось услыхать о девочке, кто она, откуда и чья.
– Не удивительно, – сказал Кнемон, – ведь и мне досадно, что я не услыхал об этом. Может быть, однако, еще услышу.