Эфиопика

Волосы ее не были ни вполне заплетены, ни распущены, но большая их часть волной ниспадала с затылка на плечи и спину, а на макушке и у чела нежные побеги лавра венчали их, открывая подобное розам и светлое, как солнце, лицо девушки и не позволяя ветру более, чем должно, играть ее кудрями.
В левой руке Хариклея держала золоченый лук, за правым ее плечом висел колчан, и правой рукой она держала зажженный светильник. Но и в таком виде сияние исходило более от ее очей, чем от факела.
– Так вот они, Хариклея и Теаген! – воскликнул Кнемон.
– Где, где они, укажи, ради богов! – с мольбой обратился Каласирид, думая, что Кнемон их видит.
А тот в ответ:
– Отец мой, мне почудилось, будто они здесь предо мной, хотя их и нет, – так ярко показал мне твой рассказ тех, кого я знаю и видел.
– Не знаю, – возразил Каласирид, – видал ли ты их такими, какими созерцали их в тот день Эллада и солнце: взоры всех были обращены на них, все их прославляли. Она обворожала мужчин, он – женщин. Сочетаться с ним или с нею – считали все равным бессмертию. Кроме того, Теагеном восхищались преимущественно местные жители, девушкой же – фессалийцы: всякий, что видит впервые, тем и пленяется больше, потому что необычайное зрелище поражает скорее, чем привычное.
Но – какое приятное заблуждение, какая сладкая мысль! – ты окрылил меня, Кнемон, когда мне показалось, будто ты видишь тех, кто мне всего дороже, и будто бы указываешь на них. Теперь совершенно ясно, что ты меня обманул: в начале нашей беседы ты поручился, что они придут и мы их увидим, затем ты вытребовал вознаграждение – рассказ о Теагене и Хариклее, – но вот уже вечер, даже ночь, а их нет как нет, и ты не можешь их показать.
Кнемон в ответ:
– Мужайся, соберись с духом, так как они действительно придут сюда. А теперь, быть может, им что-нибудь помешало, и они будут позже, чем было условлено. Впрочем, даже если они уже здесь, я все равно не покажу их тебе, пока не получу от тебя всего вознаграждения полностью. Стало быть, если ты спешишь их увидеть, исполни свое обещание и доведи свой рассказ до конца.
– Я, – ответил Каласирид, – не решаюсь и сам вспомнить столь горестное событие, да и тебе не хотел надоесть: ты уже насытился моей говорливостью. Но раз уж ты оказался таким внимательным слушателем, ненасытным к рассказам о прекрасном, то давай продолжим нашу беседу с того места, где мы остановились. Однако сперва зажжем светильник и совершим возлияние ночным богам, чтобы, исполнив все обычаи, мы могли бы спокойно провести эту ночь в беседе.
Вот что сказал Каласирид, и по приказанию старика служанка принесла зажженный светильник. Каласирид совершил возлияние, призывая богов, в особенности Гермеса, и моля послать ночью благие сновидения, чтобы увидеть во сне тех, кто ему всего дороже. По окончании молитв Каласирид продолжал свой рассказ:
– После того как шествие, Кнемон, обогнуло гробницу Неоптолема и в третий раз на конях проскакали эфебы, вдруг подняли вопль женщины, клич – мужчины. Тогда, словно по уговору, стали закалывать быков, баранов и коз, точно единая рука наносила им всем смертельные удары. Огромный жертвенник был обременен несчетным количеством дров. На него возложили, как водится, лучшие части жертвенных животных и стали просить, чтобы пифийский жрец начал возлияние и поджег жертвенник. Харикл отвечал, что возлияние подобает совершить ему, но жертвенник пусть подожжет глава священного посольства, взяв факел у храмовой прислужницы. Отеческий закон предписывает именно такое обыкновение. Сказав это, Харикл совершил возлияние, а Теаген взял в руки факел.
Тогда, дорогой Кнемон, на деле мы поняли, что душа божественна и сродни вышнему. Лишь взглянула друг на друга молодая чета, так и влюбилась; души их с первой встречи познали свое родство и устремились друг к другу, как к достойному и сходному. В первое мгновение они остановились, внезапно пораженные. Все же она протянула ему факел, и он принял его из ее рук. Глаза их долго и напряженно всматривались, словно они старались припомнить, не видели ли они где-нибудь друг друга и не знавали ли ранее. Затем они чуть улыбнулись украдкой: только взгляд их расплывался в улыбку. Потом, словно устыдившись происшедшего, они покраснели. И вдруг – думается, страсть проникла уже в их сердца – они побледнели. Словом, в несколько мгновений выражение и цвет их лица менялись тысячу раз и взоры блуждали, обличая душевное потрясение.
Но все это, конечно, не было замечено большинством, так как каждый был занят своими заботами и думами. Даже Харикл не заметил – он возносил отцами завещанное моление и совершал призывание. Только я один имел возможность наблюдать молодую чету: ведь с того времени, Кнемон, как оракул прорек в храме о Теагене, приносящем жертву, этим речением я был подвигнут задуматься о будущем. Однако до тех пор я еще ничего в точности не мог предположить относительно прочих вещаний оракула.
С некоторым запозданием и словно насильно отторгнутый от девушки, Теаген приблизился к жертвеннику и зажег хворост. Окончился торжественный праздник, фессалийцы обратились к пиршествам, а остальной люд разошелся по домам.
Хариклея, накинув белую верхнюю одежду, с немногими домашними направилась к своему жилищу, находившемуся в ограде храма. Она не жила вместе со своим мнимым отцом: от всех она удалялась ради своих священных обязанностей [76].
Все, что я видел и слышал, возбудило мое любопытство; поэтому я нарочно попался навстречу Хариклу.
– Видал ты, – спросил он, – мою гордость и славу Дельф, Хариклею?
– Да, и не впервые, – отвечал я, – и уже раньше часто встречал я ее в храме, и не только, как говорится, мимоходом: она нередко совершала вместе со мною жертвоприношение, задавала вопросы, если что ее затрудняло в божественных и человеческих делах, училась у меня.
– Какой же она тебе показалась сегодня, почтеннейший Каласирид, не украсила ли она отчасти это торжество?
– Помилуй, – сказал я, – Харикл! Ведь это все равно что спросить, затмевает ли луна остальные светила.
– Однако кое-кто хвалил, – возразил он, – и фессалийского юношу.
– Да, – промолвил я, – но ему уделяют лишь второе или даже третье место, поистине признавая твою дочь венцом и средоточием шествия.
Хариклу были приятны эти слова, да и я, говоря, впрочем, лишь истину, тем не менее достигал желаемой цели: войти к нему в доверие.
Улыбнувшись, Харикл сказал:
– Я сейчас иду к ней. Если тебе угодно, пойдем взглянуть, не расстроилась ли она от шума толпы.
Я с радостью согласился, показывая тем Хариклу, что его дела для меня важнее всяких других.
Придя в жилище Хариклеи, мы застали ее томящейся на ложе, и глаза ее были увлажнены любовью.
Она обняла отца, как обычно, и на его вопрос, что с ней, сослалась на головную боль, говоря, что с удовольствием осталась бы в одиночестве, если это возможно.
При этих ее словах обеспокоенный Харикл вместе со мной покинул комнату, велев служанке соблюдать тишину.
Отойдя от дома, он обратился ко мне:
– Что это такое, почтеннейший Каласирид, что за болезнь напала на мою дочку?
– Не удивляйся, – ответил я, – если среди столь многолюдного шествия ее сглазили.
– Как, – сказал Харикл с насмешливой улыбкой, – и ты, как простой люд, веришь в дурной глаз?
– Да, – отвечал я, – как и вообще во все то, что истинно. Ведь вот в чем дело: этот окружающий нас воздух проникает в глубь нас через глаза, ноздри, дыхание и другие пути. Те свойства, какими обладал он снаружи, вносит он в тех, кто его впивает, занося в них семена тех недугов, что были в нем, когда он вошел в тело. Поэтому, когда с завистью взирают на красоту, то наполняется окружающий воздух этим дурным свойством, и завистник источает на ближних свое дыхание, полное горечи. Оно очень тонко и поэтому проникает до самого мозга костей. И многим болезни приносит зависть, имя которой – дурной глаз. К тому же, Харикл, обрати внимание еще вот на что; сколько людей заразилось глазными болезнями и сколько – разными поветриями, вовсе не прикасаясь к больным, удаляясь от их ложа и от стола и только подышав с ними одним воздухом.