Черкасов

Братья ушли на площадку за дом. Гоняли крокетные шары, обсуждали, скоро ли разрешат купаться в речке, наблюдали за скворцом, который важно разгуливал по грядам в соседском огороде.
Когда обед был наконец окончен, гости постарше сели за карты. Молодежь отправилась в рощу за фиалками. Мальчики, захватив сабельки, побежали вперед. Фиалок в ольховой роще оказалось видимо-невидимо, но земля была еще очень сырой. Пошли к ближнему бору. На сосновой поляне у большого валуна взметнулся костер. Под струнный перебор зазвучала песня:
Белый день занялся над столицей,
Крепко спит молодая жена…
Пели все охотно, в полный голос. После «Хаз-Булата» исполнили «Во лузях», спели про чайку, которую ранил безвестный охотник, потом — «Что ты жадно глядишь на дорогу…». Эта песня Колю волновала. Вот и сейчас, с чувством подпевая, он живо представлял то радостно-тревожное состояние, когда душа стремится вслед — только не тройке — уносящемуся скорому поезду дальнего следования…
Костер из веток быстро догорал. Ранний вечерний сумрак начал скапливаться в низинах, длинные тени перечеркивали всю поляну. Наступил короткий предвечерний час, когда дневное веселье гаснет, а вечернего еще нет. Вполголоса спели «Мой костер» и отправились домой.
Анна Адриановна уже сидела у кипящего самовара и внимательно осматривала стол: все ли подано, так ли поставлено? Посредине красовался белый воздушный пирог, по обе стороны от него, меж ваз с вареньями и конфетами, желтели благоуханные россыпи шафрановой сдобы, бисквитов, стояли блюда с мазурками и безе. В пузатых бутылках мерцали рубиновые и темно-зеленые наливки и ликеры.
В голосе матери было столько тепла и доброты, что Коля в безотчетном порыве припал к ней, спрятав голову под накинутую на материнские плечи кружевную пелерину. Открытый и чувствительный, Коля часто ласкался к матери, но сейчас в ней еще словно бы воплотилась праздничная сторона жизни, ее безоблачная радость. Мать погладила вихры и длинную шею своего первенца, затем слегка его отстранила:
— Заинька, милый, гости идут, садись за стол.
Чаепитие затянулось дотемна. Самовар умолк и погас. С померкнувшего неба доносилось грустное блеяние бекаса. Когда отстучал ревельский поезд, Коля с совсем притомившимся младшим братом нехотя отправились в спальню. Свое время дети знали. Девять часов — пора спать. Отцовский распорядок кое в чем напоминал железнодорожное расписание.
Лежа в постели, Коля еще долго вслушивался в вечерние голоса и звуки. Раздался сухой стук крокетных шаров, и сразу за этим — дружный смех. Минута тишины. И вдруг зазвучала песня:
У зари было у зореньки
Много ясных звезд,
А у темной-то ноченьки
Им и счета нет…
Коля закрыл глаза, и ему казалось, что он видит, как в ночном небе плывут, расходясь и переплетаясь, голоса — контральто тети Марии, бас дяди Вани, папин баритон и мамино сопрано.
 
Музыка революции
В квартире, куда Черкасовы переехали в 1909 году, жить им стало вольготнее. Хоть и скуповато выстроила казна в Десятой роте дом для железнодорожных служащих (ныне 10-я Красноармейская улица, дом № 14) — с узкими коридорами, маленькими кухнями и тесными комнатами, — все же это было долгожданное свое гнездо. Четыре комнаты нарекли гостиной, детской, столовой, кабинетом. Анна Адриановна, не стесняемая более атмосферой «поповского» дома, целыми днями пела как птица. Наконец-то она почувствовала себя хозяйкой, ходила по мебельным и обойным магазинам, а по вечерам доказывала мужу преимущества модных вещей перед простыми. Так в гостиной появились «декадентские» бледно-лиловые обои с кувшинками, стулья и буфет в стиле «скандинавского модерна». Тогда-то Коля и услышал впервые звучное слово «ломбард», которое теперь нередко мелькало в родительских разговорах.
Константин Александрович, довольный получением бесплатной казенной квартиры «с дровами», на время даже ослабил бразды семейного правления и снисходительно, без обычных замечаний, просматривал по субботам книгу домашних расходов, ощутимо возросших.
Зачастившие гости при перечислении обретенных семейством Черкасовых удобств одним из главных называли близость квартиры к Балтийскому вокзалу. До работы Константину Александровичу действительно стало рукой подать. Пройти сажен сто по Лермонтовскому проспекту, там через Обводный канал — и на вокзале. Меньше десяти минут ходу. Теперь не внушали тревоги и те его возвращения с работы, которые случались глубокой ночью. В глухую пору извозчика не сыщешь, или заломит лихач несусветную цену, вот и пойдет дежурный по вокзалу станции Петербург-Балтийская во тьме, по лужам к Невскому — вдоль Обводного канала, по Лиговке, полной разного сброда: золоторотцев, жуликов, зимогоров и продажных женщин. Того и гляди побьют или разденут.
Коле до гимназии было немногим дальше, чем отцу до вокзала. Только в противоположном направлении: 10-я правительственная гимназия была в Первой роте, ближе к Забалканскому проспекту. Впервые Колю отвели туда в марте 1912 года. Испытания в законе божьем, русском языке и арифметике он сдал на пять баллов и был зачислен в приготовительный класс.
Уже к середине первого учебного года Коля стал ходить в гимназию без провожатых, то есть без няни Алены. Ведь ему было уже полных девять лет. На уроки он не опаздывал, а на пути из школы знал ту минуту, когда нужно бросить любую самую увлекательную игру и бежать домой, где мать уже тревожится, не попал ли сыночек под извозчика.
Коля не отличался крепким здоровьем. Часто хворал, простужался. Вертлявый и легко возбудимый, он быстро утомлялся. Эти свойства он обнаружил еще в момент своего появления на свет. Во чреве матери был беспокоен, толкался, а рождался вяло. Пришлось тащить его щипцами. Так и остались над висками на всю жизнь две вмятинки. Анна Адриановна души не чаяла в своем первенце и год и другой уберегала его от школы, словно от солдатчины. Впрочем, девятилетних в подготовительных классах было немало. Брат Костя тоже пошел в школу а этом же возрасте.
Ребята в гимназии любили Колю. Он не был забиякой и, хотя спуску обидчикам не давал, дрался без особого азарта и совсем без злобы. С побежденными был великодушен, побитый — зла не помнил. К третьему классу он уже не уступал по росту второгодникам, но верховодить склонности не проявлял. Спустившись во время перемены этажом ниже к приготовишкам, он изображал паровоз — с шипением, свистками, с убыстряющимся движением рычагов, представлял японца, скаля зубы и выкрикивая «банзай», превращался в дряхлую, согбенную старуху.
Среди же сверстников неизменно пользовались успехом другие «номера» — шаржи на преподавателей. Коля уморительно копировал латиниста Аннинского, «француженку», историка Круглого и «священную триаду» — законоучителей православного, римско-католического и иудейского вероисповедания: священника Кьяндского, ксендза Пржирембеля и раввина Каценеленбогена. (С началом русско-германской войны число учащихся — поляков и евреев возросло за счет беженцев, которые пользовались льготами при зачислении в учебные заведения.) Особенно удачно пародировал Коля осанистого директора гимназии Толмачева, преподававшего математику. «Толмач» любил принимать внушительные позы, поигрывал пенсне на черной ленте, закладывал руку за борт мундира. Однажды у Коли шла «премьера»: он изображал классного наставника Булатова, обладателя воинственных «кайзеровских» усов. Весь класс — а в нем было более сорока учеников — визжал и хохотал. И вдруг наступила зловещая тишина. «Артист» обернулся и увидел Булатова.
— Ступай выкинь эту дрянь, — спокойно сказал наставник про «усы», заботливо изготовленные дома из кусочка толстой распушенной веревки. На том дело и кончилось. Булатов вел у них русский язык и слыл человеком гуманным.