Яик – светлая река

– Да-а, тадыть разгуляются казачки…
– Люди толкуют, что на подмогу казакам аглицкие и французские войска идут, вон оно как, – Мартыныч для большей убедительности прищелкнул языком.
Сями не понял, что означало «аглицкие и французские войска», но, очевидно, это было что-то страшное и, во всяком случае, страшнее казаков. Так подумал мальчик. Вслушиваясь в разговор сторожей, он окончательно решил, что они – «наши» люди. Дрожа от холода, поджимая колени к груди, Сями старался не пропустить ни одного слова из их разговора. Он знал, что казачьи атаманы – это безжалостные и злые люди, но то, что услышал сейчас от сторожей, поразило его. «Ловить большевиков?.. Это значит – дядю Абдрахмана, дядю Дмитриева?.. Как же так, а дядя Абдрахман ничего не знает об этом!..» Сями уже готов был выскочить из-под крыльца и бежать в типографию, чтобы рассказать Айтиеву обо всем, что слышал сейчас, но сторожа снова заговорили, и мальчик решил дослушать до конца.
– Поговаривали, Мартыныч, что красные захватили Саратов и Самару. Верно ли? Что-то теперь о них ничего не слыхать.
– В том-то и вся соль. Оттель прогнали офицеров, так они сюда, на окраину. Россия-то матушка большая. А и здесь им, видать, тоже на хвост наступили, вот они и поднимают головы. Наступил змее на хвост, она вмиг голову вскинет и так и норовит ужалить.
– Не на хвост бы наступили, а на голову. Жало-то вырвать можно вместе с зубом.
– Если бы одна голова, а то казаков-то много, кишмя кишат. Так просто они не поддадутся.
– А кого больше, Мартыныч, как ты думаешь, красных или белых?
– Странно ты рассуждаешь, Макар, прямо как ребенок. Я тебе вопросом на вопрос отвечу, а уж там ты догадывайся сам, что к чему. Ты знаешь рыжего рысака барона Дельвига?
– Ну, знаю.
– Видал у него на лбу белую звездочку?.. Вот теперь посуди, каких волос больше на том рысаке, красных или белых?
– Ишь ты, – рассмеялся Макар. – Конечно, красных больше. А белых, выходит, только что на лбу и есть.
– Вот именно. Кого множество в России? Мужиков. Кого полно в России? Рабочих. Кого меньше? Хозяев. Сам Овчинников, Садыков да управляющий – трое. А рабочих – пятьсот. И все они – красные. Да и в селах, к примеру, одни хохлы землю пашут. Их – море, а казаков хуторских – островки.
– Так-то оно так, да только вот непонятно, отчего же тогда казачьи атаманы на мужиков лезут. Ведь горстью земли пруда не засыпешь.
– Мало ли отчего, власть-то им терять не хочется. Тут понимать надо, – многозначительно проговорил Мартыныч, и чувствовалось, что он чего-то недосказал.
– Мартыныч, слышишь – топот!..
Сями тоже услышал конский топот, доносившийся откуда-то со стороны моста. Он приподнялся и подполз к выходу.
– Да это ветер шумит, – возразил Мартыныч. Он был немного глуховат и ничего не слышал. – Ты, Макар, побольше листовок читай, что Совдеп расклеивает. Их пишет учитель Червяков. Честный человек, смелый, ума – палата!..
– Читай не читай, все одно толку мало. Они-то по-своему, по-ученому пишут, где нам понять. И вообче, какой толк с нас, стариков. Э-э, да что там говорить, – вздохнул Макар.
– Погоди, паря, еще какой толк выйдет. Впереди дел много. Хотя бы, скажем, Совдеп избирать зачнут, а ты – тут как тут и тоже руку подымешь…
– Дядя Мартыныч верно говорит: Червяков, Абдрахман – наши!.. Дядя Макар – наши!.. – крикнул Сями, коверкая русские слова. Он выскочил из-под крыльца и стремглав пустился бежать по улице.
– Господи!.. Антихрист!.. – услышал он позади. Это говорил обомлевший от испуга Макар.
– Я тоже наш!.. – обернувшись, крикнул Сями и побежал еще быстрее.
2
Сями бежал, не чувствуя под собой ног, и чуть не сбил Хакима, сошедшего с крыльца курбановского дома и стоявшего теперь на тротуаре. Мальчик испугался. Он принял Хакима за человека, специально подстерегавшего его. Вывернувшись, Сями бросился на середину улицы. Но Хаким и не думал преследовать его; он пришел к Курбановым еще с вечера в надежде увидеть Мукараму, – может быть, выйдет она, может быть… Долго сидел на скамеечке крыльца, спрятавшись в тень, утомился и закоченел от холода и теперь, безнадежно махнув рукой, собрался уходить. Мальчика он узнал сразу: «Это тот, что наклеил листовку на ворота! – Он еще тогда позавидовал мальчику – холод, ночь, а он ходит с клеем и листовками. – Кто он? Кто послал его?» Хаким удивлялся смелости и решимости маленького Сями, который, может быть, отказался от теплой постели и ужина ради этой большой цели. Да, у мальчика была цель, а у него, Хакима?.. Какая у него цель?.. Хакиму хотелось остановить мальчика и поговорить с ним. Он выбежал на середину улицы, но Сями был уже далеко, как заяц несся по ледяному насту дороги и вскоре скрылся из виду. «Хуже мальчика, – мысленно проговорил Хаким. – Не могу добиться цели!.. Томлюсь, мучаюсь, и все из-за своей же глупости, из-за своей нерешительности. Нужно было днем зайти и все как следует узнать, почему Мукарама так вдруг изменилась… Что за причина? Скромничал. Не везде хороша скромность. Но все же что с ней?.. Хожу, а она, может, именно и нуждается в моей помощи?.. Как она тогда сказала: «Одного вашего желания недостаточно… Придет время, все узнаете!..» Странно. Что я узнаю и когда придет это время?.. Загадка. Ее надо поскорее разгадать, иначе – может быть поздно… А не кроется ли под этим какая-нибудь злая шутка?..»
Придя на квартиру, Хаким сел на кровать и, обхватив голову руками, продолжал мучительно думать о Мукараме.
Жил он возле татарской мечети, почти на окраине города, вдалеке от шумных и суетливых центральных улиц. Здесь даже днем было спокойно, а ночью обычно царила мертвая тишина. Но сегодня здесь чувствовалось волнение. Ветер доносил откуда-то обрывки разговоров и гулкий конский топот. К тому же всю ночь не спал хозяин дома. Он то и дело выходил во двор, хлопая дверями, и прислушивался к отдаленным выстрелам. Временами всадники проскакивали под самыми окнами, и тогда позванивали стекла. Хаким сидел в комнате один. Его товарищ сегодня не ночевал дома, где-то устраивал приехавших из аула знакомых и, видимо, остался с ними.
В жизни человека бывают такие минуты, когда он далек от всего, что происходит вокруг. Все для него безразлично, – только свои думы, свои тревоги. В таком состоянии был теперь Хаким. Он несколько раз принимался писать письмо Мукараме, но все написанное не удовлетворяло его. Прочитывая, он рвал на мелкие кусочки тетрадные листки и бросал на пол.
Сидеть надоело. Хаким встал и принялся ходить из угла в угол комнаты. Но желание написать письмо Мукараме не покидало его. В голове складывались стихи. Он снова сел за стол и раскрыл перед собой чистую тетрадь. Но странно, пока ходил – стихи в мыслях получались красивые и теплые, а на бумаге ничего не получалось. Хаким писал и зачеркивал, писал и зачеркивал. Наконец кое-как удалось сочинить четверостишие. Он переписал его начисто и прочел:
Ты – цветочек в саду моем,
Над тобою кружусь мотыльком,
Обнимаю, хоть листья твои
Ядовитым пылят порошком.
Прочел еще раз, стихи показались нежными и взволнованными. «Только последняя строчка немного грубовата… – подумал он. – И что-то уж очень знакомо, где-то я читал подобное?..» Он стал сочинять дальше. На бумагу ложились длинные неуклюжие строки. Стихов не получалось. Хаким в конце концов оставил затею со стихами и написал обычное письмо. Прочел – вышло сердечно и нежно. Подумав, он все же приписал внизу первое четверостишие неудавшегося стихотворения. Теперь было совсем хорошо. Он сложил страничку вчетверо, всунул в конверт и аккуратно вывел: «Лично Мукараме».
Это письмо завтра надо во что бы то ни стало вручить Мукараме, и с этой мыслью, успокоенный, лег спать. А во дворе уже трубил зарю огненно-рыжий хозяйский петух.