Тайна замка Аламанти

Хрип, вой… Я полетела спиной в грязь, безвольная и опустошенная, готовая почувствовать лязг зубов на своем горле. Сердце сжалось, руки обвисли, ноги стали мягкими, будто не мои… Закрыла глаза…
Но вода по-прежнему омывала мое тело, текла под спину, приятно холодя шею, затылок, вызывая легкий озноб, сводя лопатки холодом… А где-то рядом хрипело и билось о мои ступни что-то теплое и мягкое.
«Волчица…» — поняла я.
Приподнялась, села, чувствуя холод и боль от удара. Пригляделась…
Острие корявого сука попало волчице в пасть, пропороло зверя насквозь, вышло сквозь зад обмотанное внутренностями, калом и куском языка. Зверина все еще продолжала смотреть на меня с неукротимой злобой, с желанием добраться до моего горла и впиться в него.
Потом глаза ее потускнели, стали серыми, черными, но так и не закрылись. Грудь волчицы опала и застыла.
4
«Это смерть», — поняла я. Встала на ноги, шагнула к волчице. Толкнула в зверину лоб — и сук под ней обломился.
Недавний враг мой лежал на траве, кровь животного смешивалась с водой, омывала мои ноги. Я присела в эту похожую на разбавленное вино жидкость. Пахло вкусно и остро.
Набрала влагу в ладони, выпила.
Тут заметила, что живот волчицы пуст, как пусты и обвислые, изгрызенные соски ее.
«У нее детеныши, — поняла я. И вспомнила, как дней десять тому назад Антонио похвалялся, что побывал в Волчьем распадке и ранил там копьем матерого волка. — Самец погиб, а самка вышла на охоту. Потому и напала на человека».
Солнце село. Мокрое платье прилипло к телу и студило. Я сняла его, сполоснула во все той же окрашенной кровью воде, отжала, одела опять. Теперь, знала я, надо бежать, чтобы тело разогрелось и высушило платье. Не то простыну — и мне конец.
«В прошлом году у нас в деревне умер так священник — отец Леонардо, — подумала, помню, я. — Свалился спьяну в речку, а после выбрался на берег да так под кустиком и уснул. Утром кашлять стал, а через две недели его уже отпевали…»
Побежала, подпрыгивая, крутя руками, словно мельница, чувствуя при этом, как тепло разливается по плечам, скользит между лопаток, протекает по груди, животу, и уж потом по ногам, обхлестываемым долго не желающим высыхать подолом.
Я бежала все время вперед, ожидая, что вот-вот выскочу на знакомую тропинку, чтобы после нестись уже по ней в сторону той дальней деревушки, где в крайнем домике жила моя матушка, такая добрая и такая любимая, тихо прядущая нить по вечерам и поющая тоскливые песни о красавицах-синьорах, ждущих своих женихов да мужей, которые отправились в таинственные страны Востока, чтобы завоевать сердца своих дам на поле брани.
Я была еще слишком юна, чтобы долго и сильно переживать прошедшие страхи. Я бежала и громко кричала боевую песню тосканских лучников, очень удачно ложащуюся в такт моим диким прыжкам и моему бегу, радуясь, что жива, что вот-вот увижу матушку, как вдруг…
… я оказалась опять у того же самого Волчьего распадка возле трупа волчицы, отражающей два маленьких месяца в черной бездне не закрывшихся, растекшихся во всю ширь глаз зрачков.
— Мама! — тихо вскрикнула я.
И лес мне ответил спокойным сытым эхом: «Мама!»
В траве что-то зашуршало, а из кроны ясеня ухнул сыч.
Месяц затянуло облаком — и зрачки волчицы потухли.
Я сделала назад шаг, другой, потом повернулась к трупу зверя спиной, и полезла вверх по косогору.
Мне все еще казалось, что я убегу, оставив навеки этот распадок, чтобы никогда больше не появляться в нем. Земля под ногами осыпалась, мелкие камешки и корешки застревали между пальцев босых ног и больно кололи, заставляя двигаться проворней.
Наконец, рукой я ухватилась за стволик орешника и, подтянувшись, выкарабкалась на гребень. Здесь при свете выглянувшего из-за тучи полумесяца увидела под огромным валуном нечто похожее на маленькую пещерку. Наклонилась…
На меня пахнуло теплом, запахом прелых листьев и еще чем-то диким и гадким, отчего в голове моей замутилось, ко рту от желудка потекла волна тошноты.
Сейчас мне трудно вспомнить и объяснить, почему же все-таки я полезла внутрь пещеры. То ли слишком замерзла в по-прежнему мокром платье, то ли чересчур силен был страх во мне перед мертвой волчицей, то ли поступила я так от отчаяния и от незнания, куда двигаться дальше, — не знаю. Только залезла я в эту дыру, в самую ее глубину, теплую и смердящую, свернулась там клубочком, притомилась, стала засыпать…
Вдруг что-то живое пискнуло у меня под ухом и коснулось чем-то мокрым и шершавым моего лица.
Я отмахнулась — и живое, легкое и бестелесное, перелетело через мое плечо к ногам. Застыло там, словно мертвое.
Мне не хотелось ничьей смерти. Протянула руку к щиколотке, чтобы убедиться, что то маленькое живое еще не умерло.
И живое поверило мне. Оно медленно, будто боясь нарушить мой покой, стало пробираться между телом моим и рукой. Оно не скреблось и не пищало, а просто медленно пробиралось вдоль меня, теплой и тоже живой. А потом, достигнув подмышки, затихло.
Заснула и я…
Проснулась от боли в мизинце. Открыла глаза — и сразу вспомнила, где я и почему здесь.
Утренний свет проник в пещеру, обнаружив меня лежавшей на каких-то перемолотых костях. Рядом сопел впившийся в мой палец звереныш. Он был столь мал, столь слаб, что смог лишь вдавить в кожу свои остренькие зубки и, не прокусив ее, тонко рычать.
Я тряхнула рукой и обнаружила, что звереныш этот — всего лишь щенок. Точно такие же два звереныша лежали у меня в головах и пахли мертвечиной.
«Волчье логово, — поняла я. — Придут волки — и убьют меня».
И поползла вон из пещеры. Но по пути зачем-то прихватила щенка.
Уже наружи, выбравшись из-под валуна, ослепнув от света и задохнувшись от свежести воздуха, вдруг поняла, что держу в руках детеныша убитой мною же волчицы. Подумала, что не надо было бы мне брать его, надо оставить звереныша в логове.
Но тут нога моя соскользнула с камня-голыша — и я полетела вниз, прямо к роднику с лежащим там телом волчицы, по-прежнему держа у груди затаившегося звереныша.
Волчонок во время падения не барахтался, не визжал, а прижимался всем тельцем ко мне, и долго еще, когда я сама лежала у воды и переводила дух, не шевелился.
Потом перекувыркнулся через мою руку, плюхнулся в воду, и стал быстро и жадно лакать ее, утробно повизгивая и поглядывая маленьким черным глазом в мою сторону.
А я лежала, ощущая всем телом боль царапин и ушибов, полученных и вчера, и в последнее падение, думая о том, что ночь прошла, что я осталась жива, что днем дорогу домой найду, а там ждут меня матушка, наш петух Франк и четыре курочки, которые яйца несут так редко, что настоящей глазуньи не ела я уже месяца два.
Потом поднялась, ощупала себя. Переломов не обнаружила.
Волчонок, смешно переступая кривыми тонкими ножками, выбрался из воды и подошел к матери. Обнюхал ее, сердито прорычал… и вдруг отпрыгнул ко мне. Поднял лобастенькую головку, встряхнул ее, обдав траву и мои ноги брызгами, побежал к опущенной руке. Плюхнулся мокрым брюхом в ладонь, стал ластиться.
— Глупый… — сказала я вслух. — Ты есть хочешь… — взяла его на руки, прижала к груди. — А у меня ничего нет.
Волчонок ответил довольным урчанием…
5
1601 год от Рождества Христова. Мой мавр — лекарь преискуснейший. Я видела, как он поднимает на ноги людей почти мертвых. За это наш падре уже трижды грозился предать его инквизиции, но (ах, старый лукавец!) никогда не сделает этого, ибо и сам, едва захворает, спешит на всех парусах ко мне в замок и просит, чтобы мавр втайне от простолюдинов осмотрел его грешное тело, дал целебных трав и порошков.
Все остальные лекари нашей округи завидуют мавру, строят ему козни: то подсунут на осмотр здорового притвору, то напишут в Испанию, чтобы разобралась с моим доктором тамошняя инквизиция, ибо итальянская со мной связываться не станет, так как всем здесь известно, что сам папа римский Климент в монашеской молодости своей не одну ночь провел на моей груди, устав от любовных утех, до которых мы оба были в те годы весьма охочи.