Роковое наследство
Художник замолчал, погрузившись в воспоминания.
– Когда я подошел к зданию вплотную, – возобновил свой рассказ Ренье, – огонек, который я видел раньше, исчез.
Молния осветила участок полуразрушенной ограды, и мне показалось, что я разглядел в проломе руины часовни с готическими окнами без стекол; эти окна зияли черными дырами на фоне стен, серебрившихся при вспышках грозовых разрядов.
Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.
Я постучал в дверь, но никто не ответил.
Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.
– Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.
Ренье не обратил на это внимания и продолжал:
– Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.
Я пролепетал:
– Сжальтесь, приютите меня.
Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:
– Поднимайся скорее. День настал. Хозяева веселятся.
Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по-французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.
«Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».
Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.
Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.
Старуха стелила постель.
Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.
Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.
На голове клочьями топорщились седые лохмы.
Старуха в изумлении глядела на меня.
– Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.
Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:
– Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:
– Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:
– В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.
– Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.
– Воды! – повторил я.
Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.
Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.
– Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.
– Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:
– Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.
– Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!
Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:
– Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.
Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.
Такой шум слышат обычно жильцы верхних этажей, когда в полуподвальном кабачке пирует целый полк солдат.
Старуха пожала плечами и проворчала:
– Они будут гулять до утра. Мальчик успеет согреться и перекусить на дорогу.
Она даже не спросила меня, как я очутился в этом Богом забытом уголке страны – при том, что ехал из Парижа.
Водка подействовала на меня благотворно. Пока старуха вытаскивала из буфета хлеб и мясо, я оглядел комнату, обставленную в строгом вкусе былых времен.
Я уже говорил, что наружная стена могла принадлежать монастырю или замку. Эта комната – тоже. Мебель В ней пришлась бы по душе нынешним любителям древностей. Резьба по дереву радовала глаз, хотя и не отличалась особой изысканностью.
Печатью глубокой старины здесь не были отмечены лишь два предмета – два портрета, которые висели на стенax друг против друга.
Они очень заинтересовали меня как художника.
На одном был изображен глубокий старик, на другом – безбородый юнец, черноволосый и бледный.
Нет нужды описывать эти лица подробней, вы только что видели их сами: на картине Разбойника они воспроизведены с исключительной точностью.
Сам я обнаружил полотно таинственного живописца три года спустя в галерее графа Биффи и, разумеется, сразу же узнал и юношу, и старца.
XV
ДВА ПОРТРЕТА
Тут Венера прервала Ренье. Она изменила позу и села. – Чрезвычайно любопытная история, – произнесла женщина. – Я прошу у вас минуту отдыха, у меня одеревенело все тело. Вы, наверное, многим рассказывали ее?
– Эту историю? О, нет! – рассмеялся юноша. – Я, помнится, говорил о портретах товарищам по мастерской в Риме. А в Париже – никому, кроме моего приемного отца, Винсента Карпантье.
– И как же он отнесся к вашему приключению? – поинтересовалась гостья.
– Да никак! – пожал плечами Ренье. – Заметил, кажется, как и вы: «Чрезвычайно любопытная история». А картина ему понравилась.
Помолчав немного, Венера снова приняла нужную позу и промолвила:
– Благодарю вас, вы можете продолжать.
– Должен признаться откровенно, – начал Ренье, – что в ту минуту хлеб и мясо интересовали меня куда больше, чем портреты. Я набросился на козлятину, которую подала мне старуха, и от души выпил стакан вина за здоровье гостеприимной хозяйки.
Пока я ел, она глядела на меня и периодически прикладывалась к бутылке – примерно с той же частотой, с какой другие нюхают табак.
– Козленка Лейтенант-пьяница подстрелил, – заявила старуха. – Этот Лейтенант пьет в два раза меньше моего, но у него от этого заходится ум за разум. Странно, вообще-то, этот тип здоров, как бык. Когда он пьян, то оплакивает свою жену, которой сам когда-то брюхо ножом вспорол. Мужики, они все болваны!
– Это портреты хозяев дома? – спросил я с полным ртом.
Старуха искоса посмотрела на меня.
– Ты, парень, ешь и в чужие дела не суйся, – пробурчала она.
Но вскоре не удержалась и заговорила снова.
– Да, да, портреты Хозяев: это Отец и маркиз Кориолан, его внук; красивый был бы мальчик, если б у него борода росла... Что там наш Пьеро, все еще пляшет? Я в свое время отбила у мадам Саки жандарма. А когда я входила с таверну Слепых, дикарь трубил общий сбор! То-то было весело! Бум-бум! Тара-бум! Лейтенант – пьяница. А я вот пью и горя не знаю.
Доносившийся снизу гул голосов внезапно усилился. Старуха побледнела и вырвала у меня из рук кусок хлеба.
– Живо! – крикнула она. – Уматывай отсюда в два счета, парень. Если они тебя здесь найдут, то меня поколотят, а тебя зарежут, как цыпленка.
Нельзя сказать, чтобы нравы обитателей дома внушали мне абсолютное доверие, но и страха я тоже не испытывал.
Старуха уже второй раз пугала меня кровавой расправой, но я не верил...
Возможно, мои чувства притупила смертельная усталость. Короче, я решил, несмотря ни на что, заночевать в этом доме.
Опасность, если таковая и существовала, я предпочитая ветру, холоду и дождю, противостоять которым мое изможденное тело больше не могло. Я решительно отказался уходить.