Рассказы

— Очень рад. — Его встревоженный тон мгновенно сменился обычным для него — небрежным. — Все же тебе не следовало бегать ночью по улицам одной.
Человек, сидевший в другом конце комнаты, с любопытством поглядывал на них. Генри поманил его, и он подошел. Это был полный мужчина с маленькими, остро поблескивавшими глазками. Он был без воротничка и галстука, и это делало его похожим на фермера из среднезападных штатов, вкушающего своей воскресный послеобеденный отдых.
— Моя сестра, — сказал Генри. — Зашла меня проведать.
— Здравствуйте, — сказал толстяк, улыбаясь. — Меня зовут Бартоломью, мисс Брейдин. Я знаю, что ваш брат давно уже успел об этом позабыть.
Эдит вежливо рассмеялась.
— Ну, как, — продолжал тот, — у нас тут не слишком роскошные апартаменты, верно?
Эдит обвела глазами комнату.
— Нет, очень мило, — отвечала она. — А где вы держите бомбы?
— Бомбы? — повторил Бартоломью и расхохотался. — Это здорово — бомбы! Ты слышишь, Генри? Твоя сестра хочет знать, где мы прячем бомбы. Это здорово, а?
Эдит примостилась на краешке стола и сидела, болтая ногами. Брат присел рядом с ней.
— Ну, — спросил он с рассеянным видом, — как ты проводишь время в Нью-Йорке на этот раз?
— Ничего, неплохо. Я пробуду вместе с Хойтами в «Билтморе» до субботы. Приходи завтра, позавтракаем вместе.
Генри на минуту задумался.
— Завтра я, пожалуй, занят, — сказал он. — Да и не гожусь я для дамского общества.
— Ну что ж, — безмятежно согласилась она, — давай позавтракаем вдвоем.
— Идет.
— Я заеду за тобой в двенадцать.
Бартоломью явно не терпелось вернуться к своему столу, но он, должно быть, считал, что было бы не слишком учтиво уйти, не пошутив на прощание.
— Знаете… — неуклюже начал он.
Брат и сестра обернулись к нему.
— Знаете, у нас тут… нам тут не давали скучать сегодня вечером.
Мужчины переглянулись.
— Вам бы прийти пораньше, — продолжал, ободрившись, Бартоломью. — У нас тут был настоящий спектакль.
— В самом деле?
— Нам спели серенаду, — сказал Генри. — Какие-то солдаты собрались на улице и начали орать, глазея на нашу вывеску.
— Почему? — спросила Эдит.
— Толпа, — сказал Генри задумчиво. — Толпа всегда должна что-то кричать. У них не было предприимчивого вожака, а то бы они, пожалуй, ворвались сюда и кое-что здесь поломали.
— Да, — сказал Бартоломью, снова обращаясь к Эдит, — жаль, что вас не было.
По-видимому, эта реплика показалась ему достаточной, чтобы прикрыть отступление, и он сразу повернулся и отошел к своему столу.
— А что, все солдаты настроены против социалистов? — спросила Эдит. — Они все время нападают на вас, да?
Генри надел козырек и зевнул.
— Человечество далеко шагнуло вперед, — сказал он беспечно, — но в большинстве своем мы еще дикари. Солдаты не знают, чего они хотят, что любят, что ненавидят. Они привыкли действовать большими группами, и им, по-видимому, необходимо как-то проявлять себя. Случайно это оказалось направленным против нас. Сегодня вечером по всему городу происходят беспорядки. Первое мая, видишь ли.
— А то, что здесь произошло, было серьезно?
— Нисколько, — сказал он пренебрежительно. — Часов около девяти вечера человек двадцать — тридцать остановились у нас под окнами и подняли бессмысленный вой.
— О… — Она решила переменить тему. — Ты рад меня видеть, Генри?
— Ну конечно.
— Что-то не похоже.
— Нет, правда.
— Ты, верно, считаешь, что я… что я никчемное создание. Этакий порхающий по жизни мотылек.
— Вовсе нет. Веселись, пока молода. В чем дело? Разве я кажусь тебе таким уж нудным ханжой?
— Нет… — Она замялась. — Но я вдруг подумала о том, как этот бал, на котором я сейчас была… насколько это несовместимо с тем, к чему ты стремишься. Это выглядит как-то странно, нелепо, не правда ли, — я там, на этом балу, а ты здесь, трудишься во имя того, что должно на веки вечные покончить со всякими такими вещами, как этот бал… если только твои идеи осуществятся.
— Я смотрю на это иначе. Ты молода и живешь так, как тебя научили жить, как тебя воспитали. Расскажи лучше, хорошо ли ты повеселилась?
Она перестала болтать ногами и слегка понизила голос:
— Я бы хотела, чтобы ты… чтобы ты возвратился в Гаррисберг и развлекся немного. Ты уверен в том, что ты на правильном пути?..
— У тебя очень красивые чулки, — перебил он ее. — Что это за чулки такие удивительные?
— Они вышитые, — отвечала Эдит, поглядев на, свои ноги. — Прелесть, правда? — Она приподняла юбку, обнажив стройные, обтянутые шелком икры. — Может, ты не одобряешь шелковых чулок?
Он пристально поглядел на нее, и в его темных глазах промелькнуло раздражение.
— Ты, кажется, стараешься изобразить дело так, будто я осуждаю тебя, Эдит?
— Вовсе нет.
Она умолкла. Бартоломью что-то проворчал. Эдит оглянулась и увидала, что он вышел из-за стола и стоит у окна.
— Что там такое? — спросил Генри.
— Какие-то люди, — сказал Бартоломью и прибавил, помолчав: — Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню.
— Люди?
Толстяк уткнулся носом в стекло.
— Солдаты, черт побери! — воскликнул он. — Я так и думал, что они вернутся.
Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью.
— Да их там уйма! — вскричала она. — Подойди сюда, Генри.
Генри снял козырек, но не двинулся с места.
— Может, лучше потушить свет? — предложил Бартоломью.
— Нет, они сейчас уйдут.
— Они не уходят, — сказала Эдит, глядя в окно. — И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там — на углу Шестой авеню!
В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, — одни трезвые, другие сильно на взводе, — и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики.
Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась, вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу.