Капитан флагмана

Зазвонил секретарский телефон.
– Приехал Дэвид Джеггерс, – сообщила секретарь.
– Ах и некстати, – бросил с досадой Бунчужный в микрофон и спросил: – Где он сейчас? В гостинице?.. К десяти? Этот если сказал, будет минута в минуту. Ладно, давайте кофе. – Он положил трубку и обратился к Людмиле Владиславовне: – Да, так что у вас там?
– Пластик, Тарас Игнатьевич. Для отделки панелей. В столовой хирургического корпуса. И еще: очень хотелось бы мне установить микрофоны с усилителем в конференц-зале. Нигде не достать сейчас такой установки, а у вас есть, говорил мне Константин Иннокентьевич.
Бунчужный потянул к себе ее заявление и, не просматривая, наложил резолюцию. Людмила Владиславовна пожалела, что не попросила пластика раза в два больше. А клея – всего тридцать килограммов.
– Я попрошу Константина Иннокентьевича, чтобы он все оформил.
– Я его послал в Отрадное.
– Надолго?
– Завтра вернется. Вы уж извините.
– Полноте, – улыбнулась она, и Бунчужному показалось, что неожиданная командировка мужа не только не опечалила ее, а даже обрадовала. – Я поручу своему завхозу. Вы уж простите, Тарас Игнатьевич, если я по старой памяти и дальше к вашей помощи прибегать буду.
– Я всегда к вашим услугам, Людмила Владиславовна, всегда к вашим услугам.
Ему не терпелось оборвать этот визит. В другое время он охотно поболтал бы с ней, но сейчас… Этот настырный англичанин Дэвид Джеггерс…
Людмила Владиславовна интуитивно почувствовала нетерпение Бунчужного и поднялась. Он проводил ее взглядом. Подумал: «И все же как это ее угораздило за Ширинкина выскочить?»
Принесли кофе. Тарас Игнатьевич потянулся к чашке, пододвинул ближе тарелочку с бутербродом. Теперь он уже не думал ни о ком, только о Джеггерсе. Некстати его принесло. Хотя, с другой стороны… Он посмотрел на часы и принялся за кофе.
 
6
Распоряжение Бунчужного уволить Каретникова с работы ошеломило сварщика. В душе накипала злость. А тут еще и мастер напустился:
– Идол чертов! Понесло тебя с перепоя директору на глаза. Ты бы еще поручкался с ним. Или целоваться стал. – Он выругался зло, длинно, с выкрутасами. Умел ругаться мастер. – Ну, что торчишь тут? – снова набросился он на Каретникова. – Давай топай в отдел кадров. Все планы из-за тебя кувырком, чтоб ты пропал.
– Идите вы со своими планами и директором знаете куда?.. Ему там, в министерстве, наверно, хвоста накрутили, вот он и сорвал зло на первом встречном.
– Первым-то я был, – спокойно заметил Скиба.
– Тебя он ругать не посмел. И уволить – руки коротки: Герой Труда, член обкома. И вообще цаца. А я?.. Ну, кто я такой?
– Ты лучший сварщик. Корифей, можно сказать. А только дурак: ради подлой сивухи таким авторитетом жертвуешь. Надо было тебе вчера еще набираться. Мало выходных.
– В общем все, – сказал мастер. – Валяй в отдел кадров, Назар Фомич. Прав Скиба: дурак ты, как есть дурак. – И он безнадежно махнул рукой.
– Ну и катитесь вы все к едрене Фене, – вскипел Каретников и ушел, громко стуча каблуками.
В отделе кадров он сначала повздорил с ожидавшими в очереди, потом с начальником отдела. «Завел» его так, что тот, подписывая «бегунок», продырявил бумагу авторучкой.
– Валяй к распронатакой бабушке, – бросил он со злостью. – На заводе без тебя чище воздух будет.
– Ладно, проживу без вас, – бросил ему на прощанье Каретников. – Нужны вы мне, как чиряк на заднице. Собралась тут шайка-лейка, над рабочим классом измывается.
Начальник пригрозил вызвать кого следует.
– Это вы можете! Давай, давай сюда милицию, пожарников, охранников!.. А только мне плевать на твою охрану.
Он вышел, хлопнув дверью с такой силой, что стекла в рамах зазвенели. Кусок штукатурки у притолоки отвалился, упал на пол, рассыпался на мелкие кусочки.
Опрятная женщина средних лет осуждающе покачала головой. Ну, повздорил ты с человеком, а двери при чем?
Каретников глянул на нее уже мутными глазами, обозвал старой дурой и, не слушая протеста окружающих, пошел дальше оформлять «бегунок».
Со всеми формальностями он покончил быстро, сдал пропуск, получил расчет и через короткое время уже шагал на базар, к винному ряду, шелестя в кармане новенькими десятками. Он взял у знакомой торговки кружку вина, потом еще одну. Затем, уже в магазине, купил три бутылки белого крепкого и направился домой, радуясь, что там сейчас никого: мальчонка в саду, дочь в школе, а Саша на работе.
Пристроился он на кухне. Пил не торопясь, почти не закусывал, прислушивался, как хмель начинает кружить голову, и вспоминал. В такие минуты на память всегда приходило одно и то же – допрос в гестапо и полицай: толстомордый, здоровый, седые волосы на голове ежиком, с резиновым жгутом в руках.
Когда пришли немцы, Каретникову только-только исполнилось десять. Отец куда-то исчез. После войны узнали, что он был убит во время схватки с карателями. И о том, что он был не просто рядовым солдатом, а командиром крупного партизанского отряда, тоже узнали. Имя его было занесено на большую бронзовую плиту мраморного обелиска, который возвышался на круче, у самого берега Вербовой, и был виден далеко по реке. На заводе, когда корили за грубость и пьянство, всегда напоминали о том, что Назар Каретников не просто рабочий, а сын известного партизанского вожака, героя, имя которого не пристало позорить.
Пил он, как правило, только по выходным. Иногда принимался хулиганить, до смерти пугая старшую дочь, тонкую, стройную, как горянка, Женьку и крепенького светловолосого Кольку.
– Ты бы к докторам обратился, что ли, – сказал ему как-то Скиба.
– Обращался, – хмуро ответил Каретников. – Они говорят, что это у меня от контузии. Били меня в гестапо. Так били…
Его действительно били. До потери сознания. Жгутом. Сложенным вдвое твердым резиновым жгутом: на одной стороне металлическая цепочка, на другой – крючок.
Бил толстомордый полицай. Допрашивал немец. Спокойный, вежливый, чистенький. Он попросил Назара сказать, кому давал мины, которые подбирал на соседних островах.
Острова были заминированы еще нашими саперами при отступлении. Население Крамольного было предупреждено об этом, и мальчишкам строго-настрого запрещалось забираться туда. Но когда река замерзла, ребята стали переходить по льду и на ближние, и на дальние острова. Мины их не пугали: Володька Очеретюк, пятнадцатилетний паренек, научил, как находить их и как обезвреживать. Назар внимательно смотрел и слушал, потом сразу разобрал и снова собрал мину так ловко, словно всегда только этим и занимался. И в гестапо ему предложили «обезвредить» такую же мину. Он проделал это виртуозно, с каким-то бахвальством, полагая по простоте душевной, что чем лучше он это проделает, тем скорее его отпустят. Полицай даже присвистнул.
– Ах ты, сукин-распронасукин сын! – выругался он беззлобно.
Да, Назарка умел обезвреживать мины. И находить их умел, как никто другой. Когда его спрашивали, как это у него получается, он только недоуменно разводил руками. Он их просто чувствует, эти мины: когда приближается, цепенеет весь.
На этих минах подорвалось много ребят. Двое насмерть, а другие поплатились кто чем – оторванной рукой, вышибленным глазом или изуродованным лицом. Назар же работал без осечки. Он извлекал взрыватель и мины с безопасной уже взрывчаткой отдавал соседям – Витьке и Володьке Очеретюкам. У них было много всякой всячины – толовые шашки, бикфордов шнур, даже немецкий автомат с большим запасом патронов к нему. Зачем все это надо было Очеретюкам, Назар не знал, только потом догадался.
Каретников налил себе еще стакан, отпил половину и потер шершавой ладонью лоб. Воспоминания все больше одолевали его…
В городе было неспокойно. Начались диверсии и на Крамольном острове: кто-то взорвал колонку, которую немцы поставили там, где под воду уходил черный кабель. Потом разнесло машинное отделение на железобетонном плавучем доке. Вскоре после этого пасмурным зимним вечером кто-то из автомата убил немецкого связного, который на мотоцикле перебирался на противоположный берег Вербовой. Сумку с важными бумагами унесли. Тогда-то и начались повальные обыски на Крамольном.