Лжец

– Мне ты можешь сказать. Что случилось? Троттер с несчастным видом покачал головой и шмыгнул.
– На-ка, – сказал Адриан, – вот тебе носовой платок. Хотя… нет, он не очень чистый. Зато у меня есть сигарета. Отлично прочищает нос.
– Нет, Хили, спасибо.
– Ну тогда я сам покурю.
Адриан нервно вглядывался в Троттера. Это нечестно, вот так давать выход своим чувствам. Да и какие такие чувства могут иметься у болвана вроде Свинки? Тот уже вытащил собственный носовой платок и с жутким хлюпаньем высморкался. Адриан закурил и спросил, постаравшись сообщить своему тону небрежность:
– Ну, что тебя так расстроило, Трот? Что-нибудь в статье?
– Да нет. Просто там есть одно место, где говорится…
Троттер извлек из кармана экземпляр «Херни!», уже открытый на второй странице Адриановой статьи.
Адриан удивленно воззрился на него:
– Я бы на твоем месте постарался, чтобы меня с этим не увидели.
– А, ладно, я его скоро выброшу. Статью я все равно уже переписал.
Троттер пристукнул пальцем по одному из абзацев.
– Вот здесь, – сказал он, – прочитай.
– «Они называют это детским увлечением, – начал читать Адриан, – что ж, полагаю, им никогда не узнать, какие чувства наполняют юное сердце. Слова Донни Осмонда, философа и острослова, попадают, как обычно, в самую точку. Как они могут наказывать нас и унижать, когда мы способны испытывать чувства достаточно сильные, чтобы взорвать весь мир? Либо они знают, через что мы проходим, влюбляясь, и тогда их бессердечие, нежелание нас предостеречь, помочь нам пройти через это не заслуживают прощения, – либо они никогда не чувствовали того, что чувствуем мы, и в этом случае мы имеем полное право назвать их мертвецами. У вас все сжимается в животе? Любовь разъедает вас изнутри, верно? Но что она делает с вашим разумом? Она швыряет за борт мешки с песком, чтобы тот воспарил, как воздушный шар. Вы вдруг возноситесь над обыденностью…» Адриан взглянул на Свинку Троттера, который раскачивался взад-вперед, с силой вцепившись в носовой платок, как если б тот был поручнем в кабинке на американских горках.
– По-моему, – сказал Адриан, – это искаженная цитата из «Потерянного уик-энда». Рэй Милланд говорит там о спиртном. Так. Значит, ты… э-э… ты, выходит, влюблен?
Троттер кивнул.
– М-м… в кого-то… кого я знаю? Если не хочешь, не говори.
Адриан разозлился, услышав, как хрипло звучит его голос.
Троттер снова кивнул.
– Это… должно быть, не просто.
– Я не против того, чтобы сказать тебе, – вымолвил Троттер.
Если это Картрайт, убью, подумал Адриан. Убью жирного ублюдка.
– Так кто же он? – спросил Адриан со всей, на какую был способен, небрежностью.
Троттер взглянул ему в лицо.
– Ты, конечно, – сказал он и залился слезами.
Оба неторопливо возвращались в пансион. Адриану до смерти хотелось удрать, оставив Свинку Троттера утопать в соленой ванне его дурацких печалей, но он не мог.
Он не понимал, как ему реагировать. Не знал, как принято вести себя в подобных случаях. В определенном смысле он, наверное, в долгу перед Троттером. Предмету любви надлежит чувствовать себя польщенным, удостоенным чести, облеченным некой ответственностью. Адриан же чувствовал себя оскорбленным, униженным и полным отвращения. Более того, обманутым.
Троттер?
Конечно, и свиньи могут летать. Вот эта, во всяком случае.
Нет, это не то же самое, твердил он себе. Не то, что у меня с Картрайтом. Не может такого быть. Господи, а если бы я признался Картрайту в любви и тот почувствовал себя хотя бы на десятую долю таким же разозленным, как я сейчас?..
– Ничего, все в порядке, – говорил Свинка Троттер, – я знаю, ты ко мне того же не чувствуешь.
«Ты ко мне того же не чувствуешь»? Иисусе!
– Ну, – сказал Адриан, – дело в том, что… понимаешь, это же пройдет, правда?
Как он мог такое сказать? Как мог он сказать такое?
– От этого мне не лучше, – вздохнул Троттер.
– Тоже верно, – сказал Адриан.
– Ты не беспокойся. Я тебя донимать не стану. Не стану больше таскаться за тобой и Томом. Я уверен, все будет в порядке.
Ну вот, пожалуйста. Если он так уверен, что «все будет в порядке», так какая же это любовь? Адриан знал, между ним и Картрайтом никогда и ничто «в порядке» не будет.
Это не Любовный Напиток, а так – «пепси».
Они уже приближались к пансиону. Троттер вытер глаза рукавом блейзера.
– Мне очень жаль, – сказал Адриан, – ну, то есть…
– Все нормально, Хили, – отозвался Троттер. – Знаешь, я только хотел еще сказать тебе, что читал «Очный цвет».
– О чем ты?
– Ну, в книге же все пытаются выяснить, кто такой «Очный цвет», и Перси Блэкини сочиняет стишок – тот, который ты недавно прочитал: «Искали там, искали тут, французы все сбивались с ног…»
– И?
Куда это его понесло?
– Но дело в том, – продолжал Троттер, – что как раз Перси Блэкини и был «Очным цветом», верно? Тот, кто сочинил стишок. Вот и все.
IV
На следующее утро Адриан пришел в Капеллу пораньше, что позволило ему усесться за Картрайтом и любоваться красотою его затылка, линией плеч и совершенством ягодиц, напрягавшихся, когда Картрайт склонялся в молитве.
Странная это вещь – красота, странно, как она меняет все в человеке и вокруг него. Блейзер Картрайта далеко превосходил своей красой все прочие блейзеры в Капелле, хоть и был куплен там же, где остальные, в «Горринджиз». Уши его, проглядывавшие из переплетения мягких золотистых волос, состояли, как и любые уши, из кожи, капилляров и мясистых тканей, но никакие иные уши не воспламеняли кровь Адриана, не наполняли его желудок расплавленным свинцом.
Гимном, выбранным на сегодня, был «Златой Иерусалим». Адриан, как обычно, подставлял в него собственные слова:
– О Картрайт дивный, златоглавый, текущий молоком и медом. В сияньи твоей вечной славы как сердце сладкой болью сводит! Я знаю, я прекрасно знаю, как песня радости поется. О, сколь же счастлив будет тот, на коего твой свет прольется…
Сидевший рядом с ним Том услышал, что он поет, и пихнул Адриана локтем. Адриан послушно вернулся к тексту, однако на заключительном стихе вновь перешел на собственную версию:
– О Картрайт, о пресветлый мой, твое лицо увижу ль я? О Картрайт, о пресветлый мой, сойдет ли слава к нам твоя? Духовную толишь ты жажду, как освященная вода. Врагом и другом став однажды, ты им остался навсегда.
Шестьсот сборников гимнов вернулись на полки, шестьсот юных тел в мантиях зашелестели, рассаживаясь по местам. В восточном конце Капеллы простучали по каменному полу каблуки директора, выступившего, поддернув плечи мантии, вперед, чтобы обнародовать Уведомления.
– Было замечено, что некоторые мальчики срезают дорогу от Верхних площадок к Олпертон-роуд. Душевно прошу вас помнить, что этот путь проходит через поле Брэндистона, являющееся частным владением и лежащее за пределами школы. Воскресную службу проведет Рекс Андерсон, викарный епископ Кампалы. Медаль Бейтмана за греческую прозу присуждена У. И. С. Дж Хуперу из пансиона Розенгарда. Это все.
Директор развернулся, чтобы уйти, но спохватился и развернулся обратно.
– Да, еще одно. Меня известили, что по школе распространился не вполне обычный детский журнал определенного толка. До тех пор, пока не объявятся сочинители этой чепухи, всякого рода отлучки и клубные мероприятия отменяются, а мальчикам надлежит проводить свободное время в стенах своих пансионов. Вот теперь действительно все.
– Черт знает что! – сказал Адриан, когда они вышли из Капеллы под свет солнца. – И как трогательно, ну просто на редкость. «Детский журнал определенного толка»! Как будто он не перечитал этот журнал сто раз и не трясся, читая, от злости!
– Он просто пытается сделать вид, что ничего тут такого уж особенного нет, – сказал Том.
– Неужели он действительно думает, что мы на это купимся? Он перепугался, перепугался до печенок.