Лжец

– Послушай, Гэри. Мне двадцать два года. Я чудом добрался до этого возраста, потому что слишком рано пробудился от дурного сна отрочества. Каждое утро последующих, бог его знает, пятидесяти лет мне предстоит вьшезать из постели и как-то участвовать в повседневной жизни. Я просто-напросто не верю, что способен справиться с этим в одиночку. Мне нужен кто-то, ради кого можно будет вставать по утрам.
– Но ты любишь ее?
– Я великолепнейшим образом подготовлен к долгой ничтожности жизни. Мне нечего больше ждать, пусто-пусто. Зеро, закрываемся, занавес, сладкое, нагло-безмозглое ничто. Единственная мысль, способная придать мне сил для дальнейшей жизни, состоит в том, что чья-то еще жизнь оскудеет, если я уйду из нее.
– Да, но любишь ли ты ее?
– Ты начинаешь походить на Оливье в «Марафонце». «Это безопасно? Это безопасно?» – «Конечно, безопасно. Совершенно безопасно». – «Это безопасно?» – «Нет, это не безопасно. Невероятно не безопасно». – «Это безопасно?» Откуда мне, к черту, знать?
– Ты ее не любишь.
– Ой, отстань, Гэри. Я не люблю никого, ничего и ни единого человека. Собственно, «никого» и «ни единого человека» – это одно и то же, но я не смог придумать третьего «ни». Что напоминает мне… идиотскую рекламу мартини, которая изводит меня уже многие годы. «В любое время, в любом месте, везде». Какая, на хер, разница между «любым местом» и «везде»? Кое-кто из сочинителей рекламы получает тысячи за полную труху.
– Довольно комичная попытка сменить тему. Значит, ты ее не любишь?
– Я уже сказал. Я не люблю никого, ничего, ни единого человека, ни в какое время, ни в каком месте, нигде. И кто вообще кого-нибудь любит?
– Дженни любит.
– Женщины – другое дело.
– Я люблю.
– Мужчины тоже другое дело.
– Голубые мужчины, ты хочешь сказать.
– Поверить не могу, что участвую в подобном разговоре. Ты что, за Эмму меня принимаешь? «Адриан Хили, красивый, умный и богатый, обладатель уютного дома и счастливого нрава, казалось, соединял в себе все лучшее, чем может благословить нас жизнь, и прожил в этом мире почти двадцать три года, не найдя ничего, способного причинить ему грусть или досаду» [61].
– Горе или досаду, – думаю, тебе еще предстоит убедиться в этом. Как бы там ни было, описание неплохое.
– Правда? Что ж, возможно, я проглядел некоторые из самых тонких намеков Джейн Остин, однако не думаю, что Эмма Вудхаус провела часть семнадцатого года своей жизни шлюшкой на Пиккадилли. Конечно, я уже года два как не перечитывал этот роман и какие-то косвенные упоминания могли вылететь у меня из головы. Мне также сдается, что мисс Остин уклоняется от описания времени, проведенного Эммой в каталажке после того, как ее арестовали за хранение кокаина. Опять-таки, я более чем готов признать, что она его описала, а я просто упустил предоставленные ею путеводные нити.
– О чем ты, на хрен, толкуешь?
И Адриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.
Но Гэри негодовал по-прежнему:
– Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?
– Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.
Гэри все пуще разочаровывал Адриана. В начале года Гэри занялся историей искусств – «историей из кустов», как предпочитал называть ее Адриан, – и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хэнде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались бриолином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не «Проклятых» и «Лязга», а скорее Куперена и Брукнера.
– Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом [62], – однажды сказал ему Адриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Адриану читать.
– И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?
– А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?
– Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.
– Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.
– Да неужели? И никто не кончает с собой? Не постучавшись, вошла Дженни.
– Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?
– Скорее всего, утренний гренок, – сказал Гэ-ри, принимая от нее пакет и передавая его Адриану.
Адриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про «Гренки – почтой».
– Ты два года назад учил мальчишку, и он все еще настолько неравнодушен к тебе?
– Его маленькое верное сердце переполнено любовью.
– Глупости, – возразил Адриан. – Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.
– Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?
– Гэри! – вскричала шокированная Дженни.
– Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: «И Конрадин сделал себе еще один гренок…»
– Занятный малый.
– А кто такой Кародин? – спросила Дженни.
– Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на «К». Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан [63], политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название «Зима тревоги нашей» [64]. Есть Кэллоу [65], второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс [66]; недоброй памяти Лесли Краудер [67];
Марти Кейн – целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад [68], изобретатель оперы, Уильям Конрад [69], игравший в «Пушке» Куинна Мартина [70] и ни одного Конрадина.
– По-моему, он взят из рассказа Саки, – сказал Гэри. – Средни Ваштар, барсук [71].
– О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?
– Но к тебе-то это какое имеет отношение? – спросила Дженни.
– Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.