Остров пингвинов

— Все правительства в той или иной степени неблагодарны.
— Да, но республикашки завидуют вам. Такие людишки боятся всякого, кто выше их. Они терпеть не могут военных. Все, что относится к армии и флоту, им ненавистно. Они боятся вас.
— Очень может быть.
— Это негодяи. Они губят страну. Неужели вы не хотите спасти Пингвинию?
— Каким образом?
— Надо разогнать всех этих мошенников, греющих руки на общественном деле, всех этих республикашек.
— Что это вы предлагаете мне, сударыня?
— Совершить то, что все равно неизбежно. Не вы сделаете — так кто-нибудь другой. Да вот наш генералиссимус: он готов хоть сейчас побросать в море всех министров, депутатов, сенаторов и вернуть принца Крюшо.
— Ах, подлец! Ах, мерзавец! — воскликнул эмирал.
— Вот видите, что он против вас задумал! Так обратите же его замыслы против него самого. Принц не останется перед вами в долгу. Он пожалует вас шпагой коннетабля [141] и щедрой денежной наградой. А пока мне поручено передать вам этот знак монаршей милости.
Тут она вынула из-за корсажа зеленую кокарду,
— Что это такое? — спросил эмирал.
— Крюшо посылает вам свои цвета!
— Извольте убрать это, сударыня!
— Хотите, чтобы их передали генералиссимусу? Уж он-то не откажется! Нет, дорогой эмирал! Позвольте прикрепить их к вашей доблестной груди.
Шатийон мягко отстранил молодую женщину. Но уже раньше, за несколько минут до того, она показалась ему восхитительной, и это впечатление еще усилилось, когда она, протянув к нему свои тонкие руки, коснулась его груди розовыми пальчиками. Он почти тотчас сдался. Виконтесса долго завязывала ленту. Затем, склонившись перед ним в глубоком реверансе, поздравила его со званием коннетабля.
— Не скрою, я был честолюбив, как и мои товарищи; может быть, честолюбив и теперь, — признался моряк. — Но, честное слово, при виде вас я мечтаю только об одном — о какой-нибудь хижине и о любящем сердце!
Из-под полуопущенных век она устремила на него чарующие лучи своих сапфировых глаз.
— И это тоже возможно… Что вы делаете, эмирал?!
— Я ищу сердце.
Покинув Адмиралтейство, виконтесса немедленно отправилась к преподобному отцу Агарику с отчетом о своем визите.
— Вам надлежит, сударыня, совершать такие посещения неоднократно, — сказал ей суровый монах.
 
Глава V
Князь де Босено
Все газеты, оплачиваемые дракофилами, в своих утренних и вечерних выпусках восхваляли Шатийона и забрасывали грязью республиканских министров.
На алькских бульварах уличные торговцы громко предлагали портрет Шатийона. Юные потомки Рема [142], расхаживавшие по городу с грузом гипсовых фигур на голове, продавали возле мостов бюсты Шатийона.
Шатийон каждый вечер совершал на своем белом коне прогулку по Лугу Королевы, где бывает самое великосветское общество. Дракофилы расставляли вдоль пути эмирала целые ряды пингвинских бедняков, чтобы они пели: «Шатийона мы хотим!» Благодаря этому буржуазия Альки испытывала глубокое восхищение перед эмиралом. Жены коммерсантов шептали: «Как он хорош!» Элегантные женщины, замедлив ход своих автомобилей, посылали ему воздушные поцелуи, а толпы бесновались, восторженно крича «ура!».
Однажды, когда Шатийон входил в табачную лавку, два пингвина, опускавшие письма в почтовый ящик, узнали его и заорали во все горло: «Да здравствует эмирал! Долой республикашек!» У лавки собрались прохожие. Шатийон закурил сигару, окруженный густою толпой исступленных граждан, которые махали шляпами и испускали приветственные клики. Толпа росла, и вскоре весь город, шагая за своим героем, проводил его с пением гимнов до самого здания Адмиралтейства.
У эмирала был старый боевой товарищ, заслуженный воин — субэмирал Вольканмуль. Безупречный, как чистое золото, честный, как его шпага, Вольканмуль, кичась своей неукротимой независимостью, бывал и у сторонников Крюшо, и у министров республики, и тем и этим говоря правду в глаза. Г-н Бигур не без ехидства уверял, что правду про тех он говорил этим, а про этих — тем. И в самом деле, он не раз проявлял совершенно неуместную откровенность, что, впрочем, все снисходительно объясняли прямодушием старого солдата, чуждого всяким интригам. Он каждое утро навещал Шатийона, к которому относился с грубоватой сердечностью товарища по оружию.
— Ну вот, ты стал популярен, старина! — говорил он. — Твою морду изображают на курительных трубках и на бутылках ликера, так что все пьяницы Альки выблевывают твое имя в сточные канавы. Шатийон — герой пингвинского народа! Шатийон — оплот славы и могущества Пингвиний! Ну, кто бы это сказал! Кто бы мог подумать!
И он оглушительно хохотал. А затем, уже другим тоном, спрашивал:
— Однако шутки в сторону! Тебя нисколько не удивляет то, что происходит с тобою?
— Да нет! — отвечал Шатийон.
И честный Вольканмуль уходил, шумно хлопнув дверью.
Между тем эмирал Шатийон для свиданий с виконтессой Олив снял квартирку с окнами во двор в нижнем этаже дома № 18 по улице Иоанна Тальпы. Они виделись ежедневно. Он любил ее безумно [143]. За время своей военно-морской жизни он знал множество женщин — краснокожих и желтокожих, черных и белых женщин, среди которых попадались и очень красивые; но до встречи с этой он не знал, что такое женщина. Когда виконтесса Олив называла его своим другом, своим нежным другом, он чувствовал небесное блаженство, и ему казалось, что звезды запутываются у него в волосах.
Она появлялась всегда с небольшим опозданием, клала свою сумочку на столик и с сосредоточенным видом произносила:
— Позвольте мне сесть у ваших ног.
И говорила с ним, как внушал ей благочестивый Агарик, и речи ее перемежались с поцелуями и вздохами. Она просила отстранить такого-то офицера, а такому-то, напротив, поручить командование, послать эскадру туда или сюда.
И в нужный момент восклицала:
— Как вы молоды, друг мой!
И он исполнял все, потому что был прост, потому что хотел носить шпагу коннетабля и получить щедрую награду, потому что был не прочь вести двойную игру, потому что им владел неясный замысел спасти Пингвинию, потому что он был влюблен.
Прелестная женщина добилась того, что эмирал отозвал военные части из порта Ла-Крик, где должен был высадиться Крюшо. И таким образом все было подготовлено, чтобы принц мог беспрепятственно вступить в Пингвинию.
Благочестивый Агарик устраивал публичные собрания, чтобы поддерживать брожение среди пингвинов. Дракофилы выступали каждый день на двух-трех таких собраниях в одном из тридцати шести округов Альки и преимущественно в кварталах, где жил простой народ. Нужно было привлечь на свою сторону всякий мелкий люд, составляющий большинство в стране. Так, 4 мая было устроено очень удачное собрание в старом помещении хлебной биржи, в самом центре густо населенного городского предместья, где хозяйки сидели на порогах домов и ребятишки играли в уличных канавах. Народу собралось тысячи две — по подсчету республиканцев, а по подсчету дракофилов — не меньше шести тысяч. Присутствовал цвет пингвинского общества — князь и княгиня де Босено, граф Клена, г-н де ла Трюмель, г-н Бигур и несколько богатых еврейских дам.
Генералиссимус национальной армии явился в полной военной форме. Его встретили восторженными приветствиями.
Состав президиума был тщательно продуман. Председательствовал секретарь желтых синдикатов г-н Рошен, из простых рабочих, но вполне благонадежный, — он сидел за столом президиума между графом Клена и г-ном Мишо, молодцом из мясной лавки.
В выступлениях ряда красноречивых ораторов государственный строй, добровольно установленный Пингвинией, был назван выгребной ямой и клоакой. Президента Формоза не затрагивали. Ни о Крюшо, ни о духовенстве не было сказано ни слова.