Слушающие

Из прямых лучей солнца он вошел во мрак одноэтажного здания, затем по длинным и холодным, все более проясняющимся в его глазах коридорам добрался до кабинета с табличкой «Директор» и мимо секретарши средних лет проследовал в кабинет, где какой-то мужчина поднялся ему навстречу из-за стола, заваленного бумагами.
В коридор — гости здесь были редкостью — вышли бледные ученые и их загорелые ассистенты, с лицами, уставшими от однообразных фактов, с глазами пустыми, как потухшие экраны.
— Меня зовут Джордж Томас, — сказал человек.
— Роберт Макдональд, — представился мужчина за столом.
Они пожали друг другу руки.
«У Макдональда приятное рукопожатие, — подумал Томас, — почти мягкое, но не дряблое, не безразличное».
— Знаю, — сказал Томас. — Вы директор Программы.
По тому, как это было сказано, чуткий собеседник мог сделать определенные выводы, но Томаса это не волновало.
Кабинет был прохладный, приятный, скромный, почти такой же, как мужчина, который в нем работал. В коридоре пахло машинным маслом и озоном, но здесь царил запах, более близкий сердцу Томаса, — запах бумаги и старых книг, от которого он чувствовал себя как дома. Позади простого стола возвышались высокие стеллажи, утопленные в стены, а на их полках книги в темно-коричневых, темно-красных и темно-зеленых переплетах из настоящей кожи. Со своего места Томас не мог прочесть названия полностью, однако по отдельным словам определил, что часть из них написана на иностранных языках. Ему очень хотелось взять в руки одну из них, коснуться гладкой кожи переплета, перевернуть хрупкие страницы…
— По заданию журнала «Эра» я должен описать Программу от А до Я, — сказал Томас.
— И умертвить.
— Скорее уж прибрать к похоронам. Это уже труп.
— У вас для такого утверждения есть какие-то основания? Или это просто предубеждение?
Томас заерзал в кресле.
— Программа тянется уже более пятидесяти лет безо всякого результата. За пятьдесят лет умирает даже надежда.
— «В старушке этой еще много жизни».
Томас узнал цитату.
— Литература-то выживет, — согласился он, — но кроме нее мало что уцелеет.
Он вновь посмотрел на Макдональда.
Директору Программы было сорок девять лет, и именно на столько он выглядел. Но глаза у него были голубыми и чистыми, а на лице выделялись мускулы, часто означающие силу воли, а порой даже силу характера.
— Почему вы решили, что я хочу умертвить Программу? Макдональд улыбнулся, и улыбка эта осветила его лицо.
— «Эра» — журнал людей из высших сфер, среди них много бюрократов или технократов, а часть среди тех и других — солитариане. «Эра» укрепляет их предубеждения, поддерживает эгоизм и соответствующие интересы. Программа угрожает этому триумвирату, а особенно — гладкому функционированию нашего технологического общества.
— Вы переоцениваете наши высшие сферы, там не мыслят так глубоко.
— За них это делает «Эра». Но пусть даже это не так, Программа все равно представляет отличную мишень для «Эры», для ее сатирических стрел. Вы ведь неустанно ищете, что бы еще убить смехом.
— Вы обижаете и «Эру», и меня, — возразил Томас, впрочем, без особой убежденности. — Девиз журнала — «Правда и смех». Заметьте, правда стоит на первом месте.
— «Fiat justitia, et pereat mundus», — вполголоса произнес Макдональд.
— Справедливость должна восторжествовать, пусть даже при этом погибнет мир, — автоматически перевел Томас. — Кто это сказал?
— Император Фердинанд Первый. Вы слышали о нем?
— Столько их было, этих Фердинандов…
— Боже мой, — воскликнул Макдональд. — Конечно же! Джордж Томас. Это вы сделали превосходный перевод «Божественной комедии»… когда же это было… десять… пятнадцать лет назад?
— Семнадцать, — подсказал Томас.
Ему не понравилось, как произнеслось это слово, но исправлять что-либо было поздно. Он сделал вид, что старается прочесть что-то в бумагах на столе Макдональда.
— Вы поэт, а не репортер. Несколько лет спустя вы написали роман «Ад», о сегодняшних осужденных на вечные муки. По-моему, он не уступал бессмертному первоисточнику. Несомненно, он задумывался как первый том трилогии. Неужели я пропустил последующие тома?
— Нет.
«Макдональд больно язвит людей своей добротой», — подумал Томас.
— Человек должен быть достаточно умен, чтобы признать свое поражение и взяться за дело, в котором у него есть шансы на успех.
— И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет.
«Вот мы смотрим друг на друга, старый мужчина, который не так уж и стар, и молодой, который не так уж и молод, и понимаем один другого, — думал Томас. — Сначала талантливый лингвист, потом заурядный электронщик средней руки, словно он целенаправленно готовился к Программе. Присоединился он к ней двадцать один год назад. Пять лет спустя он уже был ее директором. О нем говорят, что у него красавица жена, а о его супружестве — что в нем есть некий привкус скандала. Он постарел, прислушиваясь, но так до сих пор ничего и не услышал. А что сказать о Джордже Томасе, поэте и писателе, который слишком рано познал успех и славу, а потом обнаружил, что успех может быть всего лишь оборотной стороной поражения, а слава — чем-то вроде плена, привлекающего шакалов обоего пола, пожирающих и время и талант…»
— Я это записываю, — сказал Томас.
— Так я и думал, — ответил Макдональд. — Так вы добиваетесь особой искренности?
— Иногда. Но вообще-то у меня хорошая память, а правда звучит не так уж правдиво, как вам кажется. Обычно я записываю для успокоения юристов «Эры» по делам о диффамации.
— Вы нашли себе подходящую работу.
— Журналиста?
— Могильщика.
— Везде вокруг себя я вижу смерть.
— А я вижу жизнь.
— Отчаяние.
— Надежду. «Любовь, что движет солнце и светила». [25] «Он считает, что я по-прежнему сижу в аду, — думал Томас, — что я не закончил своего „Ада“ и что сам он находится в раю. Он сообразительный человек и знает меня лучше, чем мне кажется».
— «Входящие, оставьте упованья». Мы понимаем друг друга, — сказал Томас. — Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…
— И статистическая вероятность тоже.
Томас вслушивался в тихое шуршание магнитофона, который висел у него на поясном ремне.
— Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной. Может, именно это и покажет моя статья.
— Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем.
— Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете вы сотрудничать со мной или воевать?
— А может ли ваше мнение что-то изменить?
— Буду с вами откровенен так же, как, надеюсь, и вы со мной. Верный ответ: едва ли. И не потому, что такой уж твердокаменный, просто сомневаюсь, что вы сможете меня переубедить. Как любой хороший репортер, я в первую очередь скептик. Для меня эта Программа — самое большое и продолжительное надувательство в истории, и единственное, что может изменить мое мнение, — это послание.
— Из редакции или с небес?
— С другой планеты. Именно для этого создана Программа, не так ли?
Макдональд вздохнул.
— Да, именно для этого. Что ж, попробуем сторговаться.
— Вы же знаете, что ждет тех, кто заключает сделку с дьяволом.
— Рискну предположить, что вы не дьявол, а лишь его адвокат, потерянный в аду человек, как, впрочем, и все мы с человеческими страхами, надеждами и желаниями, включая желание обнаружить истину и возвестить ее соплеменникам во всех уголках мира.
— «А что есть истина? — насмешливо спросил Пилат…»
— …«и не стал ждать ответа». [26] Мы подождем и будем сотрудничать с вами в вашем следствии, если вы выслушаете то, что мы хотим сказать, не затыкая ушей, и взглянете на то, что мы хотим показать, не зажмуривая глаз.