Дым и зеркала

Каждый день служащий отеля, старый-престарый негр, с почти болезненной медлительностью брел через двор поливать растения в кадках и ухаживать за рыбками в прудике. Проходя мимо, он мне улыбался, а я в ответ кивал.
На третий день я встал и подошел к нему, когда он, нагнувшись над прудиком, руками выбирал из него мусор: несколько монет и пачку из-под сигарет.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Сэ-а… — откликнулся старик.
Я подумал, не попросить ли его не называть меня «сэр», но не смог сообразить, как сделать так, чтобы не прозвучало оскорбительно.
— Симпатичные рыбки. Он кивнул и улыбнулся.
— Декоративные карпы. Привезены из самого Китая. Мы смотрели, как они плавают в прудике.
— Интересно, им не скучно? Он покачал головой.
— Мой внук ихтиолог. Вы знаете, кто это?
— Человек, который изучает рыб.
— Ага. Он говорит, у них памяти хватает секунд на тридцать. Поэтому, когда они плавают по кругу, для них это всегда сюрприз, ну вроде: «Надо же, я тут никогда не был». Встречая других рыб, которых знают сто лет, они говорят: «Ты кто, незнакомец?»
— Не могли бы вы кое-что спросить для меня у своего внука?
Старик кивнул.
— Я как-то читал, что ученые так и не смогли установить продолжительность жизни карпов. Они не стареют, как мы. Если они умирают, то от руки человека или от зубов хищника, или от болезни, но просто не могут состариться и умереть. Теоретически они могут жить вечно.
Он снова кивнул.
— Спрошу. Звучит уж больно занятно. Взять хотя бы этих трех… Вот этому, я зову его Призрак, всего четыре — пять лет. А двое других уже были здесь, когда я только сюда поступил.
— И когда это было?
— В год тысяча девятьсот двадцать четвертый от рождества Господа нашего Христа. Сколько мне, по-вашему, лет?
Я не мог сказать. Он был точно вырезан из старого дерева. Старше пятидесяти, но моложе Мафусаила. Я так ему и сказал.
— Я родился в девятьсот шестом. Святая правда.
— Вы здесь родились? В Лос-Анджелесе? Он покачал головой.
— Когда я родился, Лос-Анджелес был всего лишь рощицей апельсиновых деревьев в чертовой глуши.
Он разбросал рыбий корм по воде. Три рыбы всплыли — призрачные, бледно-серебристые стеклянные карпы уставились на нас, или, может, так только казалось. Круглые отверстия ртов постоянно открывались и закрывались, точно они обращались к нам на каком-то своем беззвучном тайном языке.
Я ткнул в того, на которого он указал.
— Так значит, это Призрак, да?
— Он — Призрак. Верно. Вон тот под кувшинкой — видите, хвост торчит? — его зовут Бастер, в честь Бастера Китона. Китон как раз жил здесь, когда мы получили эту парочку. А вот эта — наша Принцесса.
Из всех трех Принцессу отличить было проще всего: светло-кремовая с ярко-алым пятном вдоль спины.
— Красавица.
— Ну, разумеется. Конечно, она красавица.
Он сделал глубокий вдох и закашлялся. Просто зашелся хриплым кашлем, сотрясшим все его тело. Тогда я впервые смог увидеть в нем старика, которому за девяносто.
— С вами все в порядке? Он кивнул.
— Нормально, нормально, нормально. Старые кости, — сказал он и повторил: — Старые кости.
Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в унылый номер к своему синопсису.
Распечатав законченный текст, я отослал его по факсу Джейкобу.
На следующий день он приехал ко мне в отель. Вид у него был расстроенный.
— Все нормально? Какая-то проблема с синопсисом?
— Давай-ка присядем. Мы тут сняли кино с… — Он назвал известную актрису, сыгравшую несколько лет назад в паре нашумевших фильмов. — Беспроигрышный вариант, правда? Вот только она уже не так молода, но настаивает на том, чтобы самой сниматься во всех своих сценах с обнаженной натурой, а, уж ты мне поверь, на такое тело никому смотреть не захочется. Сюжет такой. Один знаменитый фотограф уговаривает всеми уважаемых женщин перед ним раздеваться. Потом их имеет. Только никто не верит, что он это делает. Поэтому шеф полиции, которую играет миссис Дайте-Я-Покажу-Вам-Мой-Голый-Зад, решает, что единственно, как она может его арестовать, это сделать вид, будто она в его духе. Поэтому она с ним спит. А вот теперь крутой вираж…
— Она в него влюбляется?
— Ну да. А потом вдруг понимает, что женщины всегда будут узницами того, как мужчины их себе представляют, и чтобы доказать свою любовь к нему, когда полицейские приходят арестовывать их обоих, сжигает все фотографии и сама погибает в огне. Первой сгорает ее одежда. Как на твой взгляд?
— Чушь собачья.
— Мы так и подумали, как только увидели. Поэтому тут же уволили режиссера, перемонтировали и снимали еще день. Теперь на свидание она приходит с рацией. А когда начинает в него влюбляться, узнает, что он убил ее брата. Однажды ей снится, что на ней сгорает одежда, а потом она идет его брать с группой захвата. Но его застреливает ее младшая сестра, которую он тоже поимел.
— Разве это лучше? Он трясет головой.
— Мусор. Если бы она позволила использовать для обнаженной натуры дублершу, все вышло бы гораздо лучше.
— Как тебе синопсис? — Что?
— Моего сценария? Тот, который я тебе послал?
— Ну да. Твой синопсис. Понравился. Всем понравился. Великолепно. Потрясающе. Мы все в восторге.
— И что теперь?
— Ну, как только все смогут его проглядеть, соберемся и обсудим.
Похлопав меня по спине, он ушел и оставил меня слоняться без дела — в Голливуде. Я решил написать короткий рассказ. Перед отъездом из Англии мне пришла в голову одна мысль. Кое-что про маленький театр на пирсе. Фокусы. По крыше стучит дождь. Зрители не способны отличить магию от иллюзии. Зрителям вообще безразлично, что каждая иллюзия реальна.
В тот день на прогулке я купил в «почти круглосуточном» книжном несколько справочников по фокусам и иллюзионизму викторианских времен. Рассказ или, во всяком случае, его основа, уже сложился у меня в голове, и мне хотелось поглубже в нем покопаться. Сев на скамейку во дворике, я стал просматривать книги. В рассказе обязательно нужно создать определенную специфическую атмосферу.
Я читал про фокусников-карманщиков, у которых карманы были набиты всевозможными мелкими предметами, какие только можно себе вообразить, и которые по первому требованию доставали все, что бы вы ни попросили. Никаких иллюзий, просто достойный восхищения подвиг организованности и памяти. На страницу упала тень. Я поднял глаза.
— Здравствуйте, — сказал я чернокожему старику.
— Сэ-а, — отозвался он.
— Пожалуйста, не называйте меня так. Иначе кажется, что мне следовало бы носить костюм или галстук. — Я назвал свое имя.
А он сказал мне свое:
— Благочестивый Дундас.
— Благочестивый? — Я недоумевал, правильно ли его расслышал.
Он гордо кивнул.
— Иногда я такой, иногда нет. Меня так мама назвала, и это хорошее имя.
— Да.
— И что вы тут делаете, сэ-а?
— Сам толком не знаю. Думаю, мне полагалось писать кино. Во всяком случае, я жду, когда мне велят садиться за сценарий.
Он почесал нос.
— Тут много кто из киношников останавливался. Если бы я начал обо всех рассказывать, до второго пришествия бы хватило.
— А кого вы любили больше всего?
— Гарри Лэнгдона. Вот уж кто был настоящий джентльмен. И Джорджа Сэндерса, он был англичанин, как вы. Он говаривал: «А, это ты, Благочестивый, помолись за мою душу». А я ему в ответ: «Ваша душа на вашей совести, мистер Сэндерс», но я все равно за него молился. И Джун Линкольн.
— Джун Линкольн?
Его глаза сверкнули, он улыбнулся.
— Она была королевой серебряного экрана. Она была лучше их всех: лучше Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, Теды Бары или Луизы Брукс… Она была самая лучшая. У нее было «это». Вы знаете, что такое «это»?
— Сексуальная привлекательность.
— Нечто большее. В ней было все, о чем вам когда-либо мечталось. Вы видели изображение Джун Линкольн, и вам хотелось… — Замолчав, он описал рукой пару-тройку кругов, точно пытался поймать ускользающие слова. — Ну, не знаю. Может, стать на одно колено, как рыцарь в сверкающих доспехах перед королевой. Джун Линкольн… Она была лучше всех. Я рассказал про нее внуку, он пытался найти что-нибудь на кассете для видеомагнитофона, но без толку. Все пропало. Она живет только в памяти таких стариков, как я. — Он постучал себя по лбу.