Дым и зеркала

Мы вышли на дневной свет, меня ждала машина.
— Кстати, — сказал он, — вам следует знать, что он чушь городит.
— Прошу прощения?
— Чушь городит. С Белуши были не Спилберг и Лукас, а Бетт Мидлер и Линда Ронштадт. Устроили самую настоящую кокаиновую оргию. Это все знают. А он чушь городит. Господи, да он был просто младшим ассистентом на студии, когда «Индиану Джонса» снимали. А теперь чванится, будто это его фильм. Скотина.
Мы обменялись рукопожатием. Сев в машину, я отправился назад в отель.
В ту ночь меня наконец нагнала разница в часовых поясах, и я окончательно и бесповоротно проснулся в четыре утра.
Встав и сходив в туалет, я натянул джинсы (сплю я в футболке) и вышел во двор.
Мне хотелось увидеть звезды, но огни улиц были слишком яркими, а воздух — слишком грязным. Само небо было грязным, беззвездно-желтым, и я подумал про созвездия, которые видно за городом в Англии, и впервые за все это время испытал приступ глубокой, глупой тоски по дому.
Мне не хватало звезд.
Я хотел взяться за рассказ или писать сценарий. А вместо этого корпел над вторым вариантом синопсиса. Я сократил число Мэнсонов-младших с двенадцати до пяти, с самого начала сделал понятнее, что один из них (теперь это был мужчина) положительный, а остальные четверо — явно отрицательные.
Со студии мне прислали журнал. Пахло от него старой дешевой желтой прессой, на обложке стоял пурпурный штамп с названием студии, а ниже второй черный — «АРХИВ». Еще на обложке имелся сидящий в лодке Джон Барримор. Статья внутри была посвящена смерти Джун Линкольн. Я поймал себя на том, что мне тяжело ее читать и еще тяжелее понять: она намекала на чудовищные пороки, которые привели к смерти актрисы, хотя бы это я понял, но все остальное было словно дано каким-то шифром, к которому современному читателю недоставало ключа. Или, по зрелом размышлении, автор некролога вообще ничего не знал и намеки подпускал наугад.
Более интересными — во всяком случае, более понятными — были фотографии. Полноформатный черно-белый снимок женщины с огромными глазами и нежной улыбкой, которая курила сигарету (дым был нанесен аэрографом, на мой взгляд, довольно неумело: неужели кто-то когда-то покупался на такие неуклюжие подделки?); еще одно фото — постановочное объятие с Дугласом Фэрбенксом, за ним — маленькая фотография, где она стоит на подножке машины, держит двух крохотных собачек.
По фотографиям она не была красавицей тех времен. Ей не хватало трансцендентности Луизы Брукс, сексуальной притягательности Мэрилин Монро, распущенной элегантности Риты Хейворт. Она была старлеткой двадцатых годов, такой же скучной, как и все остальные старлетки двадцатых. В ее огромных глазах, в ее коротко стриженных волосах я не ощутил никакой тайны. У нее были превосходно накрашенные изогнутые губки. Я не мог себе представить, как бы она выглядела, будь она жива сегодня.
Тем не менее она была реальной, когда-то она жила. Ее обожали и почитали люди во дворцах синема. Она поцеловала рыбину и ходила по территории моего отеля семьдесят лет назад: не в нормальном временном континууме, но в голливудской вечности.
Я пошел на встречу по поводу синопсиса. Никого из тех, с кем я говорил раньше, там не было. Вместо этого меня провели к очень молодому человеку в маленьком кабинете, который ни разу не улыбнулся, рассказывая мне, как ему понравился синопсис и как он доволен, что студия владеет правами на экранизацию. Он сказал, что, на его взгляд, фигура Чарльза Мэнсона особенно хороша и, обретя полноту, — «когда он будет полностью пространстволизирован», этот персонаж сможет стать следующим Ганнибалом Лектором.
— Но. М-м-м. Мэнсон. Это реальный человек. Сейчас он в тюрьме. Его банда убила Шэрон Тэйт.
— Шэрон Тэйт?
— Она была актрисой. Звездой. Она была беременна, а они ее убили. Она была замужем за Полански.
— За Романом Полански?
— Да. За режиссером. Он нахмурился.
— Но мы готовимся заключить сделку с Полански.
— Это хорошо. Он отличный режиссер.
— Он про это знает?
— Про что? Про книгу? Про наш фильм? Про смерть Шэрон Тэйт?
Он покачал головой: ничего из вышеперечисленного.
— Это сделка на три картины. С ней отчасти связана Джулия Роберте. Вы сказали, Полански про этот синопсис не знает?
— Нет, я сказал, что… Он поглядел на часы.
— Где вы остановились? — спросил он. — Мы поселили вас в приличном месте?
— Да, спасибо, — сказал я. — Я в нескольких шале от того номера, где умер Белуши.
Я ожидал, что мне доверительно назовут еще пару звездных имен: скажут, что Джон Белуши сыграл в ящик в обществе Джулии Андерс и мисс Пигги из Маппет-шоу. Я ошибся.
— Белуши умер? — сказал он, собирая складками юный лоб. — Белуши не мертв. Мы снимаем картину с Белуши.
— Это младший брат, — объяснил он. — Старший умер несколько лет назад.
Он пожал плечами.
— По вашим словам выходит, сущая дыра, — сказал он. — Когда будете договариваться о приезде в следующий раз, скажите, что хотите остановиться в «Бель-эйр». Хотите, мы сейчас вас туда переселим?
— Нет, спасибо, — отозвался я. — Я уже привык к этому месту. Так как же насчет синопсиса?
— Оставьте пока у нас.
Я увлекся двумя старыми театральными иллюзиями, которые нашел в купленных книгах: «Сон художника» и «Зачарованный оконный переплет». Я был уверен, что они метафоры чего-то, но рассказ, который должен был их обрамлять, никак не получался. Я писал первые несколько фраз, которые не складывались в первый абзац, первые несколько абзацев, которые не складывались в первые страницы. Я набирал их с клавиатуры, а потом выходил из файла, его не сохранив.
Как-то утром я сидел во дворе и пристально рассматривал двух белых карпов и одного белого с алым. Я решил, что они выглядят, как рисунок рыб руки Эшера, что меня удивило, так как мне никогда не приходило в голову, что в рисунках Эшера может быть хоть что-нибудь реалистичное.
Благочестивый Дундас протирал листья фикусов. У него была бутылочка с раствором и тряпка.
— Привет, Благочестивый.
— Сэ-а.
— Хороший сегодня день.
Кивнув, он закашлялся и стал бить себя кулаком в грудь, а потом кивнул снова.
Оставив рыб, я сел на скамейку.
— Почему вас не отправили на пенсию? — спросил я. — Разве вам не полагалась пенсия еще лет пятнадцать назад?
Он продолжал натирать.
— А то как же, полагалась. Но я тут достопримечательность. Управляющий сколько угодно может говорить, мол, тут все звезды мира останавливались, но это я рассказываю гостям, что Кэри Грант ел на завтрак.
— А вы помните?
— Нет, черт бы меня побрал. Но остальные тем более не знают. — Он снова закашлялся. — Что вы пишете?
— Ну, на прошлой неделе я писал синопсис сценария. Потом пришлось переделывать. А сейчас я жду… чего-то.
— Так что же вы пишете сейчас?
— Рассказ, который никак не получается, как надо. Про викторианский фокус под названием «Сон художника». Там на сцену выходит художник с большим полотном, которое ставит на мольберт. Это картина с изображением женщины. А потом он смотрит на картину, и его охватывает отчаяние: ему никогда не стать настоящим художником. Затем он садится и засыпает, а изображение оживает, сходит с полотна и говорит ему, чтобы он не сдавался. Продолжал бороться. Однажды он станет великим мастером. Затем женщина забирается назад на полотно. Свет гаснет. Потом он просыпается, и снова видит перед собой картину…
— … а другая иллюзия, — объяснил я женщине со студии, которая совершила ошибку, изобразив притворный интерес в начале встречи, — называлась «Зачарованный переплет». Над сценой в воздухе висит окно, а в нем появляются люди, но кругом никого нет. Думаю, мне удастся провести этакую параллель между зачарованным окном и… ну, скажем, телевидением: в конце концов, оно же самый логичный кандидат на эту роль.
— Мне нравится Дэвид Зейнфельд, — сказала она. — Вы смотрите его шоу? Оно ни о чем. Я хочу сказать, там есть целые серии ни о чем. И Гарри Шэндлинг мне нравился, пока не сделал себе новое шоу и не стал таким язвительным.