Окаянный талант

Беляй был необычайно молчалив и задумчив. Олег тоже не испытывал особого желания точить лясы.
Лес будто специально принарядился, чтобы проводить художника. Картины одна краше другой могли очаровать кого угодно, но Олег лишь автоматически, по давно устоявшейся привычке, фиксировал их в своей профессиональной памяти, откладывая эти своего рода биологические слайды прозапас, в дальние закрома черепной коробки.
Художник лишь спросил Беляя, как называется деревня, в которой он так недолго пожил; удивительно, но эта мысль пришла ему в голову только сейчас. Олегу вообще казалось, что крохотная деревушка – скорее, выселки – среди лесов и болот вряд ли имеет название.
– А как же, было название. Тока оно уже никому не нужно, – уклончиво ответил Беляй.
– И все-таки? – не отставал Олег.
Беляй недовольно пожевал губами, все своим видом давая понять, что вопрос ему не понравился (с чего бы?), но в конечном итоге ответил:
– Зеньки.
И они снова умолкли.
«Зеньки [25], Зеньки… – думал Олег. – Название будто бы знакомое… Где-то я уже слышал это слово… или оно попадалось мне во время чтения книг или газет. Не могу вспомнить…»
Чем ближе двуколка подъезжала к станции, тем сильнее ощущалась отчужденность между Олегом и Беляем. Художнику вдруг показалось, что рядом с ним сидит совершенно незнакомый, чужой ему человек. И не только незнакомый, но и опасный. От Беляя исходили мощные флюиды темной энергии, которая буквально подавляла Олега, вызывая в его душе мрачные предчувствия и навевая дурные мысли.
Доброе благодушное выражение на лице Беляя сменилось жесткой непроницаемостью, а сам он как будто вырос, стал шире в плечах и плотнее. Даже голос у старика изменился – стал более хриплым и грубым.
Олег едва дождался, пока двуколка приблизится к зданию станции. Он соскочил с нее едва не на ходу, быстро подхватил свои вещи и сказал:
– Ну… в общем, бывайте. Всех вам благ.
– Прощевай, паря, – сухо ответил Беляй; но затем, словно спохватившись, немного оттаял и продолжил: – Можа, я на поезд тя посажу? Одному, поди, скушно будет ждать.
Перрон и впрямь был пустынен.
– Нет, нет, спасибо. Поезжайте. По-моему, Желтопузу здесь не очень нравится. Надо пожалеть животину.
Одр и впрямь вел себя беспокойно – прядал ушами, фыркал, диковато косил глазом, бил передним копытом и все силился повернуть обратно, но поросшие рыжим волосом худые руки Беляя вожжи держали крепко.
– Это да… – утвердительно кивнул Беляй и, прикрикнув на Желтопуза «Не балуй!», уехал, даже не оглянувшись.
Неприятно уязвленный безразличием старика к своей персоне, Олег повесил на плечо этюдник и направил стопы к единственной на весь перрон скамейке. Уже на подходе к ней он вдруг резко обернулся, словно его кто-то окликнул.
И застыл, открыв от изумления рот – ни Беляя, ни Желтопуза с двуколкой на дороге не оказалось!
«Не может быть…» – пробормотал художник, пораженный до глубины души. До того места, где дорога уходила в лес, было добрых полкилометра. Старый Желтопуз никак не мог преодолеть это расстояние за столь короткий промежуток времени.
Впрочем, и молодому жеребцу это было бы не под силу.
Немного подумав, Олег решил, что старик свернул на какую-то ближнюю дорогу, скрытую в зарослях. И облегченно вздохнул. Действительно, не мог же испариться экипаж с конем и извозчиком…
Пока он глазел на дорогу, откуда-то появилась уже знакомая тетка, которую Беляй звал Танюхой, со все той же изрядно поистертой метлой в руках. Даже не посмотрев на Олега, она принялась шоркать своим «инструментом» по и так чистому перрону – наверное, чтобы хоть чем-то занять себя от скуки.
– Здравствуйте! – сказал Олег, поставив свои вещи возле скамейки.
– Здра… – начала тетка, поднимая голову.
И запнулась, не договорив приветствие до конца, будто кто-то невидимый вставил ей кляп в горло. Она так и застыла с широко открытым ртом и глазами, как у рака.
– Что с вами?! – обеспокоился художник.
– Э-э… Это вы?!
– А кто же еще? Конечно, я.
Ответ был совершенно глупым, но у Олега просто не нашлось других слов.
– Ху-у-х… – Тетка перевела дух. – Испужали вы меня…
– С какой стати? – Олег широко улыбнулся. – Я вроде на Квазимодо не похож. Пардон – на урода, – спохватился он, подумав, что тетка вряд ли знакома с литературной классикой.
Тетка зарделась, смутилась и опустила глаза на свою метлу. В этот момент Олег вдруг понял, что не такая уж она и тетка. Если эту Танюху накрасить, сделать ей прическу, да принарядить, да поставить на высокие каблуки, то с нею запросто, с большим удовольствием, можно показаться на людях. И даже сходить в приличный кабак.
Ей было от силы лет сорок, может, немного больше, но мешковатая железнодорожная форма и фуражка делали «тетку» гораздо старше. От пышногрудой фигуры Танюхи веяло первобытной женской силой, а ее широкие бедра и на удивление тонкая талия, которую скрывал безобразно пошитый форменный жакет, могли служить образцом материнской красоты.
«Надо же, – подумал Олег. – Уникум… Натура для скульптора. Теперь таких женщин днем с огнем не сыщешь. Вот только в глубинке и остались. От них вся Россия произошла, лишь эти широкие бедра могут рожать на свет богатырей. Не то, что нынешние девицы: ноги-палки, начинающиеся от плеч, грудь – два прыщика, которые легко прижечь зеленкой, а бедер вообще нет. Детей вытаскивают через живот. Деградация человечества налицо. Беда…»
– Нет, на урода вы точно не похожи, – подтвердила Танюха, бросив на Олега исподлобья пытливый взгляд, в котором уже начали проскакивать смешливые искорки. – Скорее, на холостяка.
– Даже так? – удивился Олег. – А как вы определили, что я холостой?
– Чего проще… – снисходительно ответила Танюха. – Вона у вас куртка зашита, наверное, где-то зацепились за сук или за гвоздь. Так это явно не женская работа. Такими стежками женщины не шьют.
Олег рассмеялся.
– Вам бы в разведку, – сказал он весело. – У вас глаз-алмаз.
– На глаза не жалуюсь.
– А на что вы жалуетесь?
– Вот так все возьми и выложи вам… – Танюха бросила взгляд на большие электрические часы, висевшие над входом в помещение станции. – Электричка придет через семь минут, – сказала она озабоченно.
Похоже, Танюха не захотела отвечать на вопрос Олега. Но художник, соскучившийся по женскому обществу, не отставал:
– Вы что, всегда тут одна?
– Нет. У меня есть сменщики, путевой обходчик, путевые рабочие, начальник станции… Я всего лишь дежурная.
– А где же они?
Женщина вдруг посуровела, будто вопрос Олега был ей очень неприятен. Но все же ответила:
– Ну, знамо где… Работают.
С этими словами она снова взялась за свою метлу, вдруг утратив к Олегу всякий интерес. Он не стал ей надоедать, достал сигареты и закурил. Вдалеке послышался шум движущегося поезда, и над дальним леском поднялось в воздух и закружило воронье.
Неожиданно вокруг сильно потемнело, красный кирпич станционного здания превратился в серый шлакоблок, и даже желтый песок, которым были посыпаны дорожки, стал неприятного грязно-коричневого цвета.
Озадаченный Олег тряхнул головой, прогоняя внезапное наваждение. Ему показалось, что на окрестный пейзаж накинули вуаль; он стал безжизненным, словно его нарисовал как декорацию бездарный театральный художник и выставил на просушку.
Ошеломленный Олег перевел взгляд на Танюху – и едва не охнул. По перрону, шоркая метлой, передвигалась, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, старая бабка, одетая по-деревенски – в длинную юбку и кофту домашней вязки, протертую на локтях.
Ее лица он не видел, так как смотрел со спины, но клок седых волос, выбивающийся из-под черной, в мелкий горошек, косынки подсказывал ему, что Танюху каким-то образом не только переодели, но и подменили, притом молниеносно.
Как это ни удивительно, но художник при виде такой метаморфозы почему-то не испытал большого потрясения, как можно было ждать. Может, потому, что «сеанс» Ожеги был для него более сильным эмоциональным стрессом, нежели неожиданное превращение молодухи в старую бабку.