Алый камень

Очень редко Егорышев видел на лице Наташи такое выражение, какое было здесь, на портрете. Он любил у нее это задумчивое, нежное и доверчивое выражение и почувствовал, что портрет достовернее живой Наташи, хотя и мало похож на нее, потому что художник изобразил не то, что все могли увидеть, взглянув на Наташу, а лишь то, что он любил в ней и что она дарила ему одному.
Егорышев сразу понял это, а поняв, увидел в картине то, чего до сих пор не замечал. Он увидел любовь Матвея, его нежность, гордость и боль. Он увидел, как хорошо Матвей знал Наташу, как тонко и точно ощущал все ее мысли, побуждения и привычки.
И у Егорышева возникло такое чувство, будто Матвей Строганов увез с собой в Улуг-Хем смятенную, добрую и страстную душу Наташи. Егорышев знал, что на самом деле это не так, но все же задохнулся от обиды, ревности и боли, словно Наташа и впрямь все эти годы была не с ним.
Он не мог больше на нее смотреть и вышел из комнаты.
— Вам некогда? — спросил мальчик. — Тогда зайдите через десять дней. Отец к тому времени вернется.
— К тому времени он вернется, — жалобно пропищала девочка.
— А где он? — спросил Егорышев.
— Уехал в колхоз имени Первого мая. Там он будет работать и рисовать. Он уже третье лето туда ездит.
— Далеко это?
— Не очень, — подумав, ответил мальчик. — Там, где начинается река Унга.
— А как туда можно добраться?
— По реке можно. Но сейчас Унга обмелела, пароходы не ходят. Можно еще на вертолете.
— Спасибо, — сказал Егорышев. — Как же тебя зовут?
— Костя, — ответил мальчик. — Меня Костя, а ее Ленка.
— Значит, так вдвоем и хозяйничаете? Или у вас есть мама?
— Вдвоем хозяйничаем, — хмуро сказал Костя. Больше Егорышев не стал ничего спрашивать. Он попрощался и вышел.
Солнце садилось за сопки. По Унге протянулась багровая дымящаяся полоса. Через несколько минут она погасла, и сразу стало сумрачно, сыро и холодно.
Егорышев отправился в гостиницу. Несмотря на то, что было лето, в гостинице топилась печка, и дежурная с широкоскулым бронзовым лицом, одетая в шерстяную кофту и байковые шаровары, деловито подбрасывала в топку березовые кругляши. Дежурная вручила Егорышеву ключ от номера, он отдал ей чемодан и пошел ужинать в столовую, напротив гостиницы, в точно таком же одноэтажном деревянном доме.
После ужина Егорышев заперся в тесном номере с потрескавшимся умывальником и деревянной кроватью, разделся, укрылся до подбородка тяжелым колючим одеялом и до рассвета лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, радуясь тому, что можно еще немного побыть в той прежней жизни, с которой он уже приготовился распрощаться несколько часов назад. Спать ему не хотелось, но он не томился, не ждал утра, а, напротив, огорчился, когда в номере посветлело и нужно было вставать.
— Пассажирского сообщения с колхозом имени Первого мая пока нет, — сказала Егорышеву кассирша на летном поле. — Билеты туда не продаются.
— Как же попасть в этот колхоз? — спросил Егорышев.
— Дожидайтесь оказии, — пожала плечами кассирша. — Вы сходите к начальнику грузовых перевозок, он вам скажет, когда в ту сторону будет рейс.
Начальника грузовых перевозок Егорышев разыскал в буфете. Начальник стоял у стойки и сосредоточенно поедал бутерброд с икрой, не обращая ни малейшего внимания на молоденькую буфетчицу, которая кокетливо смотрелась в зеркало и время от времени бросала на него нежные и укоризненные взгляды. Начальнику было лет двадцать, и на его безусом лице пылал задорный мальчишеский румянец.
Выслушав Егорышева, он доел бутерброд, стряхнул со скатерти крошки и сказал:
— Вам исключительно повезло. Через час мы отправляем туда книги и учебные пособия. Договоритесь с учителем. Он сопровождает груз. Если возьмет вас, я препятствовать не буду.
Начальник грузовых перевозок сурово взглянул на буфетчицу, по пояс высунулся в низенькое окошко и закричал срывающимся басом:
— Томашевич! Юра! Ходи сюда, дело есть!
К домику приблизился долговязый, длинноногий парень с тонкой шеей, большими голубыми глазами и желтоватым, прозрачным хохолком на затылке, похожим на хвостик едва оперившегося цыпленка.
— Чего тебе? — недовольно спросил парень с хохолком. — Я гружусь, не видишь, что ли?
— Вот тут товарищу нужно в колхоз имени Первого мая. Возьмешь его с собой?
— Можно взять. Отчего не взять? А что за товарищ? Случайно, не киномеханик?
— Сейчас он покажется, — ответил начальник грузовых перевозок и, отойдя от окна, взял с подноса еще один бутерброд, на этот раз не с икрой, а с сыром… Буфетчица судорожно откупорила бутылку с фруктовой водой, наполнила стакан и робко подала его начальнику.
Егорышев вышел из буфета и предстал перед учителем.
— Вы к нам? — спросил парень с хохолком. — Ну, ладно, после поговорим… Поможешь мне ящики втащить?
Он сразу, легко и бесцеремонно стал называть Егорышева на «ты», и это очень Егорышеву понравилось. Они подошли к вертолету, возле которого высилась гора ящиков, свертков и пакетов.
— Я туда заберусь, а ты будешь мне подавать, так мы живо управимся! — сказал Юра Томашевич и влез в черное брюхо вертолета. Летчик в кожаной куртке высунулся из окна, помахал ему рукой и сказал:
— Ну-ка, увеличь обороты, солнце высоко. Солнце действительно стояло высоко. Оно висело над розовато-зелеными сопками, над белым, праздничным городом и заливало землю ярким, яичным светом.
Егорышев взял сразу два ящика и протянул учителю. Тот с уважением сказал:
— Ого! — и прищелкнул языком.
Егорышев соскучился по физической работе и трудился с веселой яростью. Через несколько минут он навалил груду ящиков и мешков на полу кабины возле двери и крикнул:
— Давай, давай!
Томашевич просунул между ящиками потное, красное лицо и жалобно ответил:
— Погоди, имей же совесть! Летчик посоветовал Егорышеву:
— Поступай к нам на работу. У нас бригадир грузчиков запил. А ты небось тоже пьешь?
— Дня не могу прожить, — ответил Егорышев. — Коньяк с шампанским. Называется «Черная пяточка». Слыхал?
— Не слыхал, — с уважением ответил летчик. Он включил двигатель, Егорышев влез в кабину.
Через несколько секунд вертолет повис над землей.
— Садись к окну, — сказал Егорышеву учитель. — В первый раз летишь? Красиво!
Действительно, было очень красиво. Вертолет, наклонившись носом вниз, как будто обнюхивая землю, плыл над горной цепью, которая становилась все выше и выше. Горы дремали, подставляя солнцу голые, морщинистые бока. В узких ущельях прятались фиолетовые тени. Игрушечные елочки и сосенки хлопотливо карабкались на крутые склоны. Пейзаж все время изменялся. Горы обступили вертолет со всех сторон. Тени сделались чернее, елочки и сосенки уменьшились, отстали. Они были не в силах вскарабкаться на такую кручу.
Егорышев протер ладонью вспотевшее стекло.
— Ты давно здесь работаешь? — спросил он учителя.
— Уже три года. А ты откуда?
— Из Москвы.
— Неужели из Москвы? — обрадовался Томашевич. — Ну, это сила! Я там институт кончал. Имени Потемкина. Слыхал?
— Слыхал. Значит, земляк?
— Нет, я из Новосибирска. Просто учился в Москве. Жил в общежитии на Пироговке. Знаешь Пироговку?
— Знаю.
— Ну, как там Москва?
— Скучаешь небось? — спросил Егорышев.
— Я что, я сибиряк. Галка скучает. Жена. Она у меня москвичка.
— С собой привез?
— Почему привез? Нас вместе сюда направили по распределению.
— Значит, поженились и в путь? — сказал Егорышев и вспомнил молодоженов, ехавших с ним в поезде.
— Нет, у нас не так было, у нас прямо как в кино получилось! — с удовольствием ответил Томашевич. — Она меня вовсе не любила, а любила другого парня, тоже из нашего института. Его оставили в Москве, а ей пришлось уехать сюда. Он обещал через год ее забрать. Они договорились пожениться, у них уже все слажено было.
— Ну и что? — спросил Егорышев.
— Я когда узнал, что Галка одна едет, тоже сюда попросился. Нравилась она мне давно, с первого курса. Галка знала, конечно, что я к ней неравнодушен, только она надо мной смеялась. Я ее раздражал. Вообще, откровенно говоря, она меня терпеть не могла.