Конченые

 
10…
Арсентьев – целеустремленный. Он программист. Он точно знает, что он должен сделать сегодня для того, чтобы потом, однажды, попасть в заветную «силиконовую долину». Он все время сдает экзамены и заканчивает курсы: ТОEFL, SMART, Microsoft… С каждым месяцем он поднимается все выше и выше в своем профессиональном статусе – с каждым месяцем он все ближе и ближе к цели. Арсентьев – сосед Урюковой. Он проводит с нами свое свободное время. Он все время слушает плеер – и ему совершенно не нужно слушать нас. Мы для него просто место и время, нас для него почти нет.
Он точно не женится до тех пор, пока не выполнит свой бизнес – план, он точно не вспылит при начальнике, потому что он умеет терпеть – он лучше послушает плеер. Иногда я ловлю на себе его взгляд. Мне даже кажется, что я ему нравлюсь. И ему, это тоже, вероятно, кажется. А потом он вспоминает, что время, отведенное для всякой ерунды, прошло – пора спешить и развивать силу воли. Он набирает в легкие воздух, заряжается энергетическим напитком и ныряет.
Я жалею этого аутичного онаниста – ему невдомек, что жизнь уже давно началась.
 
11…
Солнце разлито по аудитории – невозможно найти точку, из которой идет свет. Пока препода нет я болтаю с Никитой.
Никита тоже учится с нами, но он не в тусовке. Медведев, например, вообще убежден, что все евреи расисты – и нас вообще за людей не считают. Мой приятель Ник – еврей. Я знаю его со школы, потому общаюсь и с ним. Урюкова, Скворцов и Бардина рисуют на передней парте красным маркером наш будущий путь на карте Крыма.
– Такой крюк делать? – зло спрашивает Бардина.
– Спокойно! – Скворцов обнимает ее.
Я болтаю с Никитой:
– Не могу больше жить с мамой… – говорю я
– Выходи замуж… Заработать самой все равно не светит… Ждать пока мать умрет… Долго… А если она все-таки в Город Солнца рванет – то хату продаст… так все фанатики делают… – у Никиты хрустальные глаза.
– Кроме еврейских… – замечаю.
Да, мой приятель Ник – еврей. Он им стал в тот момент, когда его родители – вдруг вспомнив, что они евреи, и достав из сундучка однажды скрытое окончание фамилии – «зон», – рванули в Израиль. До этого они притворялись русскими и жили в советской квартире по соседству. Жили, надо сказать, точно не хуже нас, но, когда появилась возможность – они вспомнили все – даже то, чего не было. «Еврейский консул» дежурно прослезился и дал им израильское гражданство. Потом, правда, когда появилась возможность поиметь обратно и русское гражданство, многострадальная семья Гершиных – Гершензонов – точно так же намазав звездочкой глаза, – отправилось в наше консульство ностальгировать и причитать.
Так вот, мой приятель Ник – сытый гражданин двух государств – всегда точно знает, что надо делать.
– Или с батей разменяйся… – предлагает Никита, встречая подхалимской улыбкой корявого профессора – историка, который щурится на свет, источник которого найти невозможно.
 
12…
Скворцов скрытный. Поэтому ничего толком про него не знаю – он учится с нами, на его машине мы однажды поедем в Крым.
– Ты кто, Скворцов?
– Я – некто, – отвечает он.
 
13…
Я решаю поговорить с отцом о размене его квартиры, в которой прописана и я. Я стою перед дверью – вдыхаю запах краски – жду, когда он откроет.
– Здравствуй, папа, – говорю я.
– И бабушка только приехала… – отец почти улыбается.
«Черт!»– думаю я, – при бабке не поговорить.
Бабушка тоже улыбается. Называет меня уменьшительно-ласкательно и кладет мне варенье.
– Как мама, Оленька? – спрашивает бабушка.
– Нормально. – Отвечаю я и ем варенье.
– Ну и хорошо. Я тебя с прошлым днем рождения не поздравила – на даче столько работы: пионы у меня разрослись. До сих пор цветут…
Бабушка роется в сумке и достает конверт:
– Вот, Оленька, купи себе, что сама захочешь.
Бабушка всегда хорошо выглядит. Она всегда пахнет духами и всегда много говорит. Бабушка всегда напрягает этим своего сына.
– Мам, сядь. Хватит суетиться! – говорит отец.
И «мама» садится. И мы молча сосем чай.
– А у меня есть шампанское из Франции! – кокетливо говорит бабушка.
Когда шампанское кончается – настроение у бабушки меняется:
– Я, Оленька, уже человек не молодой. По врачам хожу… Вот на папу завещание оформила… Могу вам сказать, что в Советском Союзе со здравоохранением все было нормально!
– Мама! – злится отец, – опять про Советский Союз? Ты когда – нибудь созреешь до демократии? Оль, скажи ей, что вы сейчас хоть книги можете читать, хоть новости, заграница.
Они смотрят на меня и ждут ответа.
– Да мне похрен… У меня, пап, на заграницы денег нет, – честно говорю я.
Папа опускает глаза.
– У меня сейчас… – превозмогая себя, начинаю я, – очень плохо с деньгами.
– Оленька, – бабушка смотрит на меня накрашенными глазами, – в молодости с этим всегда плохо. Но трудности закаляют… А потом, никто не просил твою маму отказываться от алиментов. Да и тебе уже 20 лет…
Я пристально смотрю на отца. Он накладывает варенье.
– Пойду я, бабуля… Привет пионам.
Когда двери лифта закрываются, я заглядываю в конверт. «Что хочешь» мне предлагается купить на 100 рублей.
 
14…
Мама не любит со мной разговаривать. Она боится, что я что-то не то скажу. Скажу, что живем мы долго и хреново, что всем на нас наплевать, и только дежурно вежливые Гершензоны посылают нам приветы. Еще скажу, что мне, наверное, не выдадут диплом о «вышке», потому что каждый раз, когда я решаю идти на пересдачу экзамена по философии – что-то случается: у меня вскакивает чирей на самом лице, рвутся колготки, происходит взрыв, Аристотель умирает… А старый лектор со светло-серыми глазами ходит по университету и мстит всем прогульщикам за эхо в аудитории. Еще, обязательно, расскажу ей про свои планы найти себе личную жилплощадь… Еще, может, о том, что виделась с папой и бабушкой и предательски ела варенье, отрабатывала челюстями сто рублей.
Вот мама и не любит со мной разговаривать. Она напевает себе под нос «Милая моя, солнышко лесное», громыхает кастрюлями, громко хрустит черными сухарями – и так много звуков, зачем еще слова?
А ментовский мессия победоносно глядит на меня – и хочется его распять.
– Мам… А чего ты себе мужика не заведешь?
Мама, залитая вечерним солнцем, льет масло на сковородку. Масло шипит – и кажется, что мама шипит и плавится в красных лучах.
Она, конечно, ничего не отвечает – и так много звуков
– Ма-а-ам… – не унимаюсь я.
Мама поворачивается ко мне – ставит руки в боки и улыбается.
Улыбается, потому что боится, что я продолжу разговор.
– Что на ужин? – жалею её.
Люди из совка не любят личных тем. Они живут на деревьях и питаются просроченными фактами. Они не размножаются и поэтому вымирают, как вымирают деревья, на которых они живут.
 
15…
Сто рублей я оставляю в первом попавшемся ларьке.
– Мерси… – говорит Медведев, получая от меня банку пива.
Мы набиваемся в скворцовскую Audi и врубаем музыку на полную – люди начинают ходить точно в ритм. Они ходят, и становится неясно, что было в начале – эта дурная музыка или эти дурные люди.
– Я решила уйти из дома – рассказываю.
– Правильно! – поддерживает меня Медведев.
– А есть куда? – Бардина знает ответ лучше меня.
– Неа…
– Решение без стратегии ничего не стоит… – Бардина говорит всегда с одной и той же интонацией. Она умная и злая.
– У тебя же был этот… Богатый ухажер… Сергей Юрьевич… – вспоминает Бардина.
– Он гадкий… – морщится Урюкова.
– Он богатый! – повторяет Бардина.
– А потом ты подкинешь нам денег – мы починим аудюху – и к морю… – вслух мечтает Скворцов.