Прощайте, любимые

Неизвестно, сколько бы продолжался такой разговор, если бы его не прерывала Маша. Они убегали или в кино, или в театр, и Эдик поздним вечером под руку вел свою «малышку» через весь город, счастливый оттого, что держит ее теплую руку, что слышит ее голос, что они рядом, что они вместе и это будет всегда, всегда, до бесконечности...
Однако скоро наступила разлука. Маша уезжала в Ленинградский медицинский институт. Поезд был проходящий — «Ленинград — Одесса», билетов заранее не давали, и поэтому Григорий Саввич, Светлана Ильинична, Маша и Эдик пришли на вокзал заранее.
Мать давала какие-то последние наставления, отец доставал из кошелька и добавлял дочке дорожные деньги, а Эдик сидел на скамье и смотрел в глаза Маши. Она тоже не слышала родителей, потому что глаза ее говорили с глазами Эдика.
Настоящее прощание у молодых было вчера. Полную ночь просидели они в гостиной у раскрытого окна, тесно прижавшись друг к другу.
— Любишь? — тихо шептала она.
— Люблю, — так же тихо отвечал Эдик.
—Ты тут смотри, ни с кем... — улыбаясь, грозила она и щекой прижималась к его щеке.
— А ты там смотри, ни с кем... — грозил Эдик, и они радостно смеялись, веря в то, что никто не помешает их счастью, которое совсем рядом, вот только Маша закончит институт и вернется в Могилев.
Эдик хранил эту дружбу в глубокой тайне, письма, которые получал он из Ленинграда, прятал так, чтобы ни Сергею, ни Ивану они никогда не попадались на глаза. Он считал, что отношение Ивана к девушкам — заблуждение, которое со временем пройдет. И вот сегодня на случае с Милявским Эдик убедился, что с Иваном произошло что-то серьезное.
Он еще раз восстановил в памяти всю эту сцену, улыбнулся, повернулся на бок и заснул.
Утром все было спокойно. Ребята, как ни в чем не бывало, позавтракали и побежали на бригадный двор. А оттуда — в поле.
Собирали картошку, вывернутую конными плугами вместе с пластом земли. Участок был большой. От проселочной дороги, ведущей к бригадному двору, он тянулся до самой кромки леса, видневшейся вдали. Картошку насыпали в громадные корзины и сносили в бурты. У Ивана работа спорилась, Эдик едва поспевал за ним. Без привычки заломило в пояснице.
— Перекур!... — объявил Эдик и устало опустился на ворох ботвы. — Отдохнем минуту.
И только они присели, как увидели у дороги Милявского— он стоял с каким-то коренастым парнем в полосатой футболке и о чем-то беседовал.
— Руководит... — проворчал Иван.
— А что ты к нему цепляешься? — притворившись ничего не понимающим, спросил Эдик. — Мужик интеллигентный, отличный преподаватель.
— Заткнись... — бросил Иван и начал комкать в руке пожелтевшую вялую ботву.
А оттуда, с дороги, к ним уже шел коренастый чернявый парень в футболке. Шел неторопливо, дымя папиросой, легко ступая по распаханной земле. Подошел, глянул на ребят черными глазами, быстрыми, цепкими, сдвинул густые черные брови:— Будем знакомы — Федор Осмоловский из комитета комсомола.
— Ледник Иван.
— Эдик Стасевич.
Ребята пожали друг другу руки. Федор присел на ботву рядом с Эдиком, затянулся, выпустил облако дыма.
— Комсомольцы?—спросил Федор.
— Конечно, — ответил Иван.
— Придется вызывать на комитет. Оскорбление личности...
— Эдик тут ни при чем, — запротестовал Иван. — Я один буду отвечать за все.
— Ну, хорошо, — спокойно сказал Федор, — А за что ты все-таки его?
— А черт его знает... — зло бросил Иван. Федор удивленно поднял свои черные брови.
— Черт его знает... — повторил Иван. — Так получилось.
— Ты это брось, — усомнился Федор. — Без причины такого не бывает.
— Понимаешь... — задумчиво сказал Иван. — Невзлюбил я его с самого начала за мозоли эти, за ботинки, а тут еще...
— Договаривай, чего уж... — Федор бросил окурок на пашню и притоптал его каблуком.
— Волочится он за девушкой одной... А из-за нее уже один мой друг в больнице...
— Психология... — подумал вслух Федор.
— При чем тут психология? — спросил Эдик. — Просто это...
— Психология, — перебил его Федор. — И все это непросто... Поссорился ты с ним на научной основе... — улыбнулся Федор. — А в науке, говорят, нет проторенной дороги, где-то можно и ошибиться. Правда?
— Правда, — нехотя согласился Иван. Федор предложил:
— Слушай, Иван, давай найдем самое простое решение. Я, например, прошу — подойди к нему и извинись, Так, мол, и так, извините за то, что вчера произошло... погорячился малость.
— Нет.
— Ну почему?
— А потому, что этим самым я признаю, что не он гад, а я гад.
— Зачем же так категорично?
— А как же иначе? Кто-то из нас обязательно прав. Если он прав — значит, не прав я, если я не прав — значит, прав он.
— А разве не бывает так, что оба не правы? — спросил Федор.
— Ну, тут он тебя сразил, Иван, признайся... — засмеялся Эдик. — И в самом деле извинись, что тебе стоит. 
— Совесть мне дороже всего на свете — и не уговаривайте. Я не склоню перед ним колено ни за что...
Наступило молчание. Эдик достал папиросу, протянул Федору, молча закурили, и вдруг Федор улыбнулся широко, весело, открыв все свои ровные белые зубы:
— А ты мне нравишься, Иван, честное слово. Давай дружить, а?
— У нас тройной союз уже есть... — недовольно сказал Иван. — Вот Эдик, Сергей в больнице да я.
— А четвертого не примете?
— Кто его знает... — Иван энергично начал тереть лоб.
— Я — за, — сказал Эдик. — Во-первых, он курящий, во-вторых...
— Ладно, чего там анализировать раньше времени. Давай руку.
Федор протянул Ивану широкую загорелую ладонь. Иван крепко сжал ее и сказал Эдику:
— Давай и ты.
Эдик весело хлопнул по их рукам и засмеялся:
— А как же все-таки быть с Милявским?
— И мне не нравится этот тип, — признался Федор. — Но, если его не успокоить, он дойдет до директора — а там шутки плохи... Тем более что тут сплошная психология.
— Никакой тут психологии нет, — сказал Эдик, положив руку на плечо Федору. — Просто он псих, а с психами надо осторожно.
Хлопцы рассмеялись.
 
Глава пятая
ФЕДОР
— Ну, добро, — сказал Федор, сверкнув черными глазами. — Для Милявского по важному делу я отлучился в город, а для вас — еду домой. Тут моя деревня в трех километрах, может, слыхали, Барсуки?
— Слыхали, — ответил Эдик. — С батькой туда в грибы ездили.
— Пойду за подкреплением, — сообщил Федор. — Студент на порог — матка за сало. Как-нибудь побываем у меня в гостях. Хорошо? — Федор повернулся и пошел, ловко перешагивая глубокие борозды.
Он шел и думал о хлопцах, с которыми только что встретился и подружился.
«Интересные ребята», — заключил Федор и пошел искать Милявского. Он нашел его в группе первокурсниц. Казалось, от вчерашней неприятности не осталось и следа. Он охотно помогал девчатам уносить к далекому бурту наполненные корзины и все время обращался к большеглазой девушке в спортивных брюках.
Когда Федор подошел, Милявский снял пенсне, протер его.
— Я вас слушаю.
— Я выяснил обстоятельства, — серьезно сказал Федор. — Думаю, что студенты заслуживают порицания по комсомольской линии. Особенно один из них.
— Если он на первом курсе показывает себя с такой стороны, что же будет к, четвертому? — обращаясь не столько к Федору, сколько к большеглазой студентке в спортивных брюках, говорил Милявский. — И это педагог...
— Я хотел бы попросить вашего разрешения на день отлучиться в комитет, — попросил Федор.
— Ну, как же, как же... Согласуйте там, увяжите, расскажите о нашем трудовом энтузиазме.
— Обязательно. — Федор повернулся и зашагал прочь, слыша позади веселый смех девчат и приятный баритон Милявского.
«Фальшивый какой-то, ненастоящий», — подумал про Милявского Федор, а когда вышел на дорогу, увидел параконную подводу, ехавшую в сторону Барсуков. Федор поравнялся с возницей — им оказался незнакомый, давно небритый мужчина, и спросил: