Прощайте, любимые

— А что бы вы сделали на моем месте? — удивилась Людмила Петровна. — Приставать к мужчине, зная, что у него жена и двое детей... Просто невероятно.
— Я знаю эту девушку, — признался Сергей, — и не верю, что она приставала.
— Что же вы молчали до сих пор? — оживилась Людмила Петровна. — Расскажите хотя бы, что это за особа?...
— Во-первых, она не особа, а нормальная девушка. Единственный ее недостаток — внешность.
— Она некрасива? — Нет, совсем наоборот, — серьезно сказал Сергей, — И это, по-моему, ей очень мешает в жизни.
— Что вы такое говорите! — воскликнула Людмила Петровна. — Женщине хорошая внешность никогда не была помехой.
— Она слишком хороша, — повторил Сергей, — и поэтому избалована вниманием.
— Вот как... — зло сказала Людмила Петровна. — В таком случае, я ей испорчу эту внешность.
— Вы этого не сделаете,
— Почему?
— Думаю, что это не в вашем характере.
Людмила Петровна расхохоталась нервным всхлипывающим смехом. Сергею стало неприятно, и он решил, что Людмила Петровна может обойтись без провожатого. Он остановился.
— Я лучше уйду, — сказал он. — Извините.
— Нет, — взяла его за рукав Людмила Петровна. — Так легко вы от меня не отделаетесь. — Она снова перешла на тот душевный тон разговора, который так подкупил Сергея в квартире Устина Адамовича. — Поймите, я сейчас в таком состоянии, что готова на любую гадость... Не покидайте меня, прошу вас. Мне показалось, что вы об этой девушке самого неплохого мнения. Не так ли?
— Я люблю ее, — неожиданно признался Сергей, и Людмила Петровна даже остановилась. Потом взяла Сергея под руку, и они не спеша пошли дальше.
— Постойте, постойте, — оживилась Людмила Петровна. — Это уже совсем интересно. Вы, значит, любите эту девушку?
Допрос был не очень приятен Сергею, но он ответил:
— Да.
— А она вас?
— Нет.
— Вы с ней хоть однажды встречались?
— Да.
— Ну и что же? 
— Ничего.
Людмила Петровна, ведя этот допрос, преобразилась. Глаза ее загорелись, на щеках заиграл румянец, и от тусклого плаксивого тона ничего не осталось. Она была захвачена азартом исследования, поиска, азартом человека, перед которым вдруг засветил огонек надежды.
— Это не разговор — да, нет. Идемте вот сюда, в скверик, сядем на эту вот свободную скамью. Значит, она ничего не знает о ваших к ней чувствах?
— Знает, Людмила Петровна... Разрешите закурить?
— Курите себе. Господи, да что же это такое? Тебе признается в любви молодой человек, интересный, перспективный, а ты воротишь нос и останавливаешь свой выбор... Слушайте, как вас зовут?
— Сергей.
— Так она вас не любит, Сергей?
Сергей потерял уже всякий интерес к этому разговору. Если вначале он думал, что эта неожиданная встреча с женой Милявского принесет ему что-то новое, какие-то важные детали, что-то такое, что могло бы изменить отношения Милявского и Веры, то сейчас он убеждался, что Людмила Петровна сама толком ничего не знает и от этой растерянности начинает строить призрачные планы.
— А что, если вы скажете ей правду — Милявский больной человек — то у него подагра, то гипертония, то печень... Зачем ей идти в няньки к нему? Ведь он только перед молодежью петушится, хочет показать, что и он еще не обломок, а на самом деле...
Сергей встал, бросил в урну окурок.
— Знаете что, Людмила Петровна, разбирайтесь вы с ними сами. А я пойду...
— Куда же вы?
— У меня хватает своих забот. До свидания.
 
Глава седьмая
ВИКТОР
Иван с Эдиком зашли в свое купе, заняли места у окна и долго смотрели на пробегающие мимо леса и перелески, поля и деревни, озера, реки и ручейки. Каждый думал о своем, находясь под впечатлением проводов на могилевском перроне.
— Слушай, — вдруг сказал Иван Эдику, — я проголодался, а ты?
— Я не очень. — Глупая привычка. Как только сажусь в поезд, хочется есть. Давай за компанию.
Иван открыл чемоданчик, достал завернутый в чистую холщовую тряпочку кусок сала, хлеб, вареные яйца. Все это он любовно раскладывал на столике, и Эдик вдруг почувствовал, что с удовольствием разделит компанию.
— Давай, как некогда на пасху, — сказал Иван. Он протянул одно яйцо Эдику. — Держи, посмотрим, чье крепче.
Эдик улыбнулся этой детской выходке Ивана, протянул в кулаке яйцо. Иван ударил.
— Опять мое слабее. И вот так всегда, всю жизнь. Ну, да ладно, не жалко, бери.
Они молча ели, как будто сговорившись не вспоминать встречу с Устином Адамовичем. Потом пришел проводник и предложил чаю. И хотя Эдик почти никогда дома чаю не пил, он не отказался от стаканчика.
Вечерело. Окно вагона потемнело, и в нем отразились и Эдик, и Иван, и лампочка, вспыхнувшая под потолком,
Взяли постели. Легли. И долго молчали, хотя каждый догадывался о том, что думает другой, но никому не хотелось начинать разговор первому. Ворочались с боку на бок. Вслушивались в размеренный стук вагонных колес, но уснуть не могли.
— Не спишь? — наконец заговорил Иван.
Эдик помолчал, раздумывая, откликаться или нет. Потом вздохнул: — Не сплю.
— Дурацкая привычка, — опять пожаловался Иван. — Сажусь в поезд, не могу заснуть.
— А я наоборот, — сказал Эдик. — Привык с отцом в поездках. Чуть только на паровоз — спишь себе, как дома.
— Слушай, Эдик, — заговорил наконец о самом главном Иван. — А когда ты узнал, что можешь сочинять стихи? Это что, от рождения?
— С детства я слышал стихи от отца, Понимаешь, он очень любил говорить в рифму, а Я, как пошел в школу, даже подшучивал над этими стишками.
— Значит, ты не любил их, так? — допытывался Иван,
— Нет, не то чтобы не любил, а просто считал каким-то чудачеством.
— А потом?
— А потом, когда я познакомился с поэзией классической, я понял, что настоящие стихи — это недосягаемая высота, а то, кто их умеет писать, люди необыкновенные.
— Значит, ты тоже необыкновенный? — тихо, без всякой издевки, спросил Иван.
— Да что ты, Ваня, — улыбнулся Эдик, — я просто ничтожество. Жалкий рифмоплет.
— Не верю я тебе, — опять как-то тихо и даже взволнованно сказал Иван. — Не верю. Потому что человек часто сам не знает, насколько важно то, что он делает. Я верю Устину Адамовичу. Он всю поэзию назубок знает.
— Он и сам пишет. Показывал мне минские газеты.
— Здорово! — вздохнул Иван. — Повезло тебе. С таким человеком встретился... Ну, прочитай что-нибудь, а? Еще ни разу не слышал, как живой поэт читает.
Эдик задумался, помолчал, а потом негромко, словно сообщая Ивану великую тайну, начал читать свои стихи про молодого токаря, который с удовольствием работает в родном цехе, на родном станке во имя общего блага, и концовка стихотворения, неожиданная, смелая, как-то сразу ошарашила Ивана:
Я знаю, если б шар земной
Ему в обточку дали,
Своею собственной рукой,
Как с этих вот деталей,
Он все б ненужное убрал,
Все язвы на планете.
И человек повсюду б стал
Прекрасно жить на свете.
Эдик молчал. Молчал и Иван, только колеса вагона постукивали на стыках.
— Я завидую тебе, — наконец сказал Иван. — Но что касается разговора на перроне — Устин Адамович не прав. Какая в наше время может быть поэзия в чистеньких перчаточках? Чепуха. Поэт-воин — вот кто должен быть нашим идеалом. Ты помнишь, в Отечественную войну 1812 года был храбрый партизан Давыдов? А помнишь в хрестоматиях его стихи? Так что авиация тебе не помеха.
— Я тоже так думаю, — согласился Эдик... В оргинструкторском отделе ЦК комсомола Белоруссии их предупредили, что мандатная комиссия будет заседать только после медицинской. И ребят направили в поликлинику.