Дождь в чужом городе

Предстояло сказать ответный тост. Чижегов встал. Все зашикали. Он вдруг представил, как они готовились к этому вечеру, продумывали, обговаривали любые мелочи. Они понимали, что прощаются, хотя никто не говорил об этом. Лыковская жизнь его кончалась. Кроме Киры были в ней и эти люди, они любили его. До этого вечера он как-то не думал об этом. Он лишается их, он расстается с друзьями, и, кто знает, стоит ли вся его придумка с регулятором этой потери. Что из того, что несколько регуляторов станут работать надежно. Что термообработка пойдет бесперебойно. Если за все это, оказывается, надо платить. Да еще так дорого. Никогда заранее не знаешь цену, которую придется платить.
Вместо этого он сказал, что не видит своей большой заслуги, мало ли что идея, идей много, а вот воплотить ее можно было только благодаря тому, что каждый… и он пошел вокруг стола, пожимал каждому руку, а с Анной Петровной расцеловался, и с Аристарховым трижды.
Потом он поднял стопку.
— Я хочу выпить за Аристархова Константина Акимовича, — и расписал его авторство, чтобы не было никаких кривотолков. В заключение пожелал Аристархову новых творческих успехов и счастья в личной жизни.
Последняя фраза вызвала оживление.
— В самый раз! — выкрикнула Лида.
С Аристарховым чокались, многозначительно подмигивая.
— На выданье он у нас, — пояснила Чижегову Анна Петровна. — А вы не в курсе?
— Почему же, — сказал Чижегов, что-то припоминая. — А кто невеста?
— Да Семичева, Кира Семичева. В леспромхозе работает.
— А-а-а, — протянул Чижегов. — Надо же…
Но тут грянул оркестр, начались танцы. Стол опустел. Аристархов придвинулся к Чижегову. Был он не пьян, а разнеженно доверчив.
— Знаешь, Степа, — говорил он затуманенным голосом. — Я решил, потому что подошел предел. Мне сорок стукнуло. Детей хочу. А их надо успеть на ноги поставить. Фамилия наша древняя. Боюсь, конечно, как бы опять не сорвалось. Какой-то порок во мне.
— Ты это выкинь из головы, — бесчувственно сказал Чижегов. — Не в тебе тут дело.
— …Наследников хочу. Ведь я тоже наследник. Во мне отец мой живет. И дед-переплетчик. И пращуры. Я должен быть продолжением, а не окончанием. Сто, двести лет назад они жили — и все они живы. Во мне. А я умру, и что? Поздно, скажешь, спохватился? Так не поздно еще… Страх мне мешал, Степа… Духовное наследство, если угодно, оно самое…
Чижегов перестал слушать, тупо смотрел, как движутся толстые его мокрые губы.
Оркестр умолк. Анна Петровна подсела к ним, обмахиваясь платочком.
— Чего ты их боишься, баб… — Чижегов бросил кулаки на стол. — Их держать не надо… Пусть она за тебя держится. А мы-то… Душу открываем. Думаешь, ей душа твоя нужна, ей нужно, чтобы ты мучился…
— Глупости, — сказала Анна Петровна. — Домострой какой-то. Уж Кире Семичевой это совсем не подходит.
— Да, да, — подхватил Аристархов. — Ты понятия не имеешь, вот познакомлю тебя. Она, брат, в жизни тоже навидалась, ей покой нужен, гавань нужна.
— Она навидалась… — Чижегов усмехнулся одной половиной лица.
Анна Петровна посмотрела на него:
— Вы что, знаете ее?
— Кира… значит… Андреевна… Семичева… — Чижегов аккуратно налил себе стопку.
Официантки разносили кофе. Энергетик Илченко предлагал женщинам конфеты. Женщины отказывались, они берегли талии. У скрипача не было талии. У скрипки была талия. За соседним столом справляли именины. Земля не изменила своего вращения. Солнце не изменило угловой скорости. Ничего не изменилось. Нигде и ничего, а ведь должно же было хоть что-то измениться.
Чижегову стало весело.
— Ай да Костя, надо же так угадать. В самое яблочко, — пустой и гулкий голос звучал как со сцены. И ничтожная эта стопка впервые за вечер обожгла, разлилась жаром по рукам.
— Реагируешь ты… не пойму, — в растерянности сказал Аристархов.
Анна Петровна повернула Чижегова к себе.
— Закусите апельсинчиком. И кофеечку.
Илченко с другого конца спросил — о чем спор?
— О Кире Андреевне, — откликнулся Чижегов. — Понимаешь, спорная кандидатура. Есть такое мнение…
— Не надо, Степа. Нехорошо. Ты ведь ее не знаешь, — как можно тверже остановил Аристархов, но тут же сконфузился, испуганно заулыбался.
— Почему же не знаю, — заулыбался Чижегов.
Стало тихо. Чижегов попробовал поймать чей-нибудь взгляд, все глаза избегали его.
— Знаю я ее, — оправдываясь, сказал он. Махнул рукой перед глазами, словно отгонял муху. — Вся гостиница знает. Она же у нас постоянная посетительница. Третьего дня, например. Навестила. — Он подождал. Никто не остановил его. Он пригнулся, ловя взгляд Аристархова. — Ты когда звонил мне, она пиво распивала. С заготовителями. У нее теперь заготовители.
Аристархов со страхом отодвинулся, даже как-то слабо оттолкнул его. Чижегов поймал его руку, стиснул ее.
— Заготовители… Эти коблы. Понимаешь? Заготовки у нее. Новый сезон.
— Ты в каком это смысле? — тихо сказал Аристархов. — Ты зачем так…
— Святой ты человек. Не любит она тебя.
— А ты откуда знаешь? — еле слышно, одними губами прошептал Аристархов и стал вырывать свою руку, но Чижегов не отпускал ее.
— Спроси ее. Про заготовителя. Степочка, мол. Тезка мой, — все более ожесточаясь, спешил Чижегов. — Последний выпуск, то есть последний впуск. А ты… Эх ты, не знаешь, что на прохожей дороге и трава не растет.
Анна Петровна в сердцах постучала ложечкой.
— Фу, кончайте, Степан Никитич. Не по-мужски это. Гадости всякие повторять… Сплетни.
— Да, да, зачем вам-то встревать, Степан Никитич, — морщась, подтвердил энергетик. — Неделикатно это. Вы человек посторонний.
Аристархов очнулся, шумно задышал, складки на шее потно заблестели.
— Нет, это недоразумение, товарищи, вы не так поняли. Степан Никитич из лучших побуждений. От заботы. Пожалуйста, не обращайте внимания, я прошу вас… Верно, Степа? Я же тебя знаю. Ты потому, что добра мне хочешь. Ты так понимаешь добро, а я по-другому. И ничего тут плохого. Может, ему что показалось, вот он и расстроился. Мы же все тут друзья. Я знаю, вы мне только хорошего… И ты, Степа. Ты все же не знаешь ее. Ты меня прости, но это голословно все, что ты… Извини, конечно, — умоляющая, заискивающая улыбка позабыто дрожала на его губах.
— Да что ты все извиняешься! — крикнул Чижегов. Он вскочил, отшвырнул кресло. — Что ты все замазать хочешь! Неприятно тебе, да? Испугался. Все вы испугались… Потаскуха она. Слышите? И ты не придумывай себе. Потаскуха, — в расстановку, не оставляя сомнений, с яростью повторял он.
Затылок ему сдавило. Он чувствовал, как раздувается у него шея, голова. Больше всего ему хотелось сейчас что-нибудь разбить, кого-то ударить.
Он ждал, рыская глазами, но никто не шевельнулся. Тогда Чижегов повернулся и пошел. Он старался идти легким своим пружинистым шагом, сунув руки в карманы, но на этом скользком паркете не получалось, огромная тяжелая голова придавливала его, он чуть не упал и шел неловко, шаркающе.
И на улице он никак не мог вернуть твердого, упругого шага, прекрасной своей походки и выправки, которой он отличался еще в армии, на гимнастических соревнованиях.
Слышно было, как в ресторане оркестр грянул полечку, посмеиваясь вдогонку длинными блестящими трубами.
От ветра в черном небе покачивались звезды, и Чижегова мотало из стороны в сторону, как лодку на широкой реке. Город со своими домами, витринами расступался перед ним, огибал его, словно все было лишь отражением в воде.
— Степа! Степан!
Его догнал Аристархов. Запыхавшись, остановил, держась за сердце.
— Погоди. Ты объясни… нельзя же так… сбежать… Может, я чего напутал… Ты посиди, проветрись…
— Не пьян я, — сказал Чижегов. — Не надейся.
— Что же с тобой? Так меня перед всеми… Ты уедешь, а мне с ними… Ты понимаешь, что ты наделал?.. — он вцепился Чижегову в плечи, белое сырое лицо его стало еще больше. — У тебя с ней было… что-то?