Комната ужасов – 2

Ролло потянул себя за ухо.
– Бомбоубежище?
– Из свинца?
– Радиация. В шестидесятых многие себе бомбоубежища строили.
– Отлично, парень! – Ролло сложил руки и замолчал. – Соображаешь, – продолжал Гилдер. – Еще пару вопросиков и прикрываем дело. Первый: трупы.
– Трупы?
– А что, не заметил? Трупов-то нет нигде.
– Я полагал, их все убрали.
– Ученый, елки! Полагал он! Нет. Ни одного так и не нашли. В свинце, наверное. Похоже, вечеринка проходила в убежище. Все оказались в ловушка Кроме одного. Машины нет. Мы еще не знаем, кто именно сбежал. Машину пока не нашли. Теперь вопрос: в каком состоянии находятся тела внутри?
– Ну, собственно, никаких тел не будет. – Ролло потер нос. – Свинец плавится при трехстах с лишним по Цельсию… Триста двадцать семь и.
– Это сколько по-нормальному?
– По Фаренгейту? Шестьсот. – Ролло вытащил из нагрудного кармана логарифмическую линейку.
– Что это?
– Линейка. Калькулятор.
– У моего пацана есть. Ничего общего. На солнечных батарейках.
– Это старый.
– Потрясающие штуки япошки делают.
– Это – немецкая.
– И фрицы. Ладно. Ты сказал, шестьсот с лишним. – Шестьсот целых и.
– Моя старуха жарит в духовке при четырехстах. Прожарились они там что надо, ребятки, а?
Кулаки Ролло сжались в карманах куртки.
– Прожарились?. Я говорил, свинец плавится при трехстах двадцати семи. Внутри, когда все плавилось, было гораздо больше. Семьсот, восемьсот до тысячи градусов. При остывании там образуются чудовищное давление и конвекционные токи. Даже кости должны кальцинироваться.
– Кальцинироваться?
– Выгореть. В известь превратиться.
– Так. А осталось что?
– Примеси. Примеси в свинце.
– И никаких кусочков?
– Нет. Кусочков никаких.
Гилдер потер руки.
– Последний вопрос. Во сколько обойдется вытащить эту свинцовую глыбину?
– Я не инженер.
– Ты ученый или нет?
– Ну ладно. Сначала надо осушить яму. Может, сама высохнет, если дождь перестанет. Потом понадобится кран.
– Сколько это весит?
– Можно только догадываться.
Гилдер ждал.
– Тонны. Тут… э-э… пятьдесят, сто кубических футов. Сдельный вес – одиннадцать и триста сорок четыре тысячных. Раза в полтора тяжелее железа. Считай, тон двадцать, как минимум. Но это так, догадки. Всего-то не видно, может, она гораздо больше. И потом, может, свинец не чистый: оксиды, красный свинец, кристаллы углерода – масса примесей. Когда пол провалился, все потекло в одну дыру, вроде воронки, наверное, там что угодно может быть.
Гилдер вытащил еще одну сигарету. Полицейский в форме перехватил зонтик в другую руку и поднес зажигалку. – Тяжеловато… да и дороговато поднимать-то, а?
– Конечно.
– А тела все равно не восстановишь, так?
– Так.
– Хорошо. Держим в уме. Бомбоубежище – слишком большой вес, не стоит того, так?
– Да, но…
– Сегодня вечером на чрезвычайном заседании – в Городском собрании. Придешь в восемь: ты – эксперт.
– Но я не эксперт.
– Уже эксперт. Видишь, сынок, как выходит… В случаях стихийных бедствий Городское собрание оплачивает счета похоронным службам через полицию. Теперь смотри: ну вытащим мы эту свинцовую чушку из ямы, порежем на двадцать-тридцать кусочков, положим каждый в свой собственный гроб и похороним в своей могилке. Ну и что? Непонятно. И дорого. Очень дорого. Похоже, лучше похоронить всю эту хреновину как она есть. Разумно. И дешево. Ты только повторишь все, что здесь говорил мне, лады? С меня причитается. Гилдер не забывает своих друзей. В следующий раз, как прилепят тебе квитанцию за неправильную парковку, сошлись на меня. Идет?
Ролло побрел назад к машине. На лужи он уже не обращал внимания. Физик уже выезжал, когда пожилая женщина остановила его, постучав по стеклу. Лицо у нее было такое, будто его в темноте лепили. Ролло опустил стекло: – Слушаю вас.
– А все цветы, молодой человек. Говорила я им: никаких цветов, никаких растений. Правила есть правила. Взяли и принесли цветы. Говорила же: никаких цветов.
– Ах-ах. Да что вы говорите. – Ролло отъехал.
Ролло надо было вернуться к ритуальным службам. Он – вроде ответственного, так, кажется? Он миновал пораненное дерево (до раны никому нет дела) и запарковался в конце ряда частных машин – у служебных автомобилей свое место стоянки: отгорожено веревкой. Там стояли длиннющий «кадиллак» мэра, красно-белая пожарная Маршала и фургончик Гилдера. Последние две – пустые, а вот про машину мэра ничего нельзя сказать: темно-синие стекла. Родственники собрались в две кучки: справа – католики, все в черной униформе, слева – протестанты, в черном, сером и темно-синем. Обе поминальные службы – Ролло взглянул на часы – должны начаться минут через десять: одновременно. Чье-либо первенство недопустимо. Ролло открыл дверцу машины и застыл в нерешительности, с ногой на весу. Старушка стояла на краю ямы. Она вглядывалась в глубину, кулаки на бедрах, локти торчат в стороны. Ни дать ни взять птеродактиль, собирающийся взлететь. Голова повисла между приподнятыми плечами и медленно раскачивается из стороны в сторону на складчатой шее. Наконец старуха подняла голову и потрясла поднятыми кулаками, пригрозив небу и богам неприятностями. Она отошла. Резиновые боты под подолом черного из грубой ткани платья, вылезающего дюймов на шесть из-под коричневого плаща. Ролло взял зонт и подошел к освободившемуся краю. Доски убрали, укрепили стенки. Убрали мусор, холодильник, ванну. Дождь покрывает оспинами прозрачную водяную поверхность, на которой плавают цветы: слева – гортензии, справа – лилии. Соответствующие венки беспомощно висят на специальных штырях, воткнутых в холмик. Головки цветов или поникли под дождем, или медленно рассыпаются в воде. Позади родственников терпеливо ждут мокрые грузовики, полные чистенького дерна, бульдозеры. Водители покуривают себе с независимым видом. Напротив того места, где стоял Ролло, устанавливали переносную деревянную трибуну, прилаживали навесы. Желтые крашеные сиденья, никакой обивки. После церемонии мэр произнесет внеконфессиональную эпитафию. Молоток звякнул по последнему куску металлической трубки, конструкция готова. Словно сигнал прозвучал: обе службы начались. «Пребудь со мной» состязалось с «Аве Марией» в сопровождении портативного органа. «Аве Мария» пока выигрывала.
– Явный перевес!
Ролло думал так же, поэтому какое-то время прошло, прежде чем он откликнулся. Говорила женщина в плаще, туго перетянутом поясом, на голове у нее была шляпа «Феодора». Ролло заглянул ей в глаза сквозь очки, покрытые вуалью дождевых крапинок.
– Католики числом, протестанты – умением.
– А вы за кого болеете? – Женственность ее голоса сочеталась с напористостью.
– Вне конфессий.
– Вы Ролло Дернинг, не так ли?
– Да. Мы знакомы?
– Сэксони. Клэр Сэксони, «Монитор».
– А-а, пресса? Репортер?
– Верно. Я вас видела во время слушаний.
– О-о.
– Вид у вас был не слишком счастливый. Казалось, у вас было что сказать, но вы решили все оставить при себе.
– Нет. – Ролло ткнул носком неказистого башмака в грязь. – Пожалуй, нет.
– Пожалуй, нет?
– Не то, что вы думаете. Видите ли. – Ролло по правил свой макинтош. – Вы когда-нибудь..... трудно объяснить.
– Я слушаю.
– Ну. Может, у вас случалось: вот вы собираетесь что-то сделать, так как это необходимо. Но тут кто-то говорит, чтобы вы это сделали.
– Конечно, бывает.
– Что-то в этом роде и было. Все мои показания, все, что я говорил про тела там и прочее, – все это правда, но.
– Но?..
– Но это они хотели, чтобы я так сказал, вот что меня злило.
– «Они» давили на вас?
– Нет, вроде. Прямо – нет. Это было как… Ну, когда я говорил то, что нужно, они одобряли. А на остальное, что я говорил, внимания не обращали, не слушали. Не то, чтобы давили, а.
– А что вы еще говорили?
– Не знаю. Вроде ничего. Только, понимаете, какое-то неудобство, что ли, от всей этой истории. Разве ж это показания?