...И белые тени в лесу

Чем больше я думала, тем больше уверялась в том, что все так и было. Что я сама, хоть и неосознанно, стала режиссером этой пьесы.
Ведь именно я обратила внимание на сходство между Каролиной и девочкой на фотографии.
Я задала решающий вопрос: был ли ее отцом мой папа?
Именно я направляла ход разговора.
Слова Каролины не отпечатались у меня в памяти. Но вопрос мне пришлось повторять несколько раз – это точно. Я даже не была уверена, что вообще получила ответ.
На чем же я тогда строила свои выводы?
И почему Каролина то и дело напоминала, что это я, а не она произнесла решающее слово?
Не был ли это заготовленный путь к отступлению? Уж не хочет ли она прибегнуть к нему, если правда выйдет наружу?
Именно Каролина настояла на том, чтобы мы все сохранили в тайне. Она даже заставила меня поклясться, что я буду молчать.
Именно ей ни с того ни с сего стало жаль маму, и именно она нарисовала мне картину несчастья, которое непременно стрясется, если мама узнает, что Каролина – моя сестра. Она, конечно, говорила с тем пренебрежением, с каким умела говорить о маме, но иначе бы ее слова прозвучали и вовсе фальшиво.
Но быть может, фантазия разыгралась у меня именно сейчас?
Если я даже и навязала Каролине эту роль, с какой стати ей было поддаваться? Зачем она это делала?
Этого я объяснить не могла.
Может, ей просто стало стыдно, что дело зашло так далеко?
Может, она испугалась моего разочарования?
Но это было бы так на нее непохоже.
Между тем Каролина уже начинала заметно тяготиться своей ролью и едва не избегала меня. Нам больше нечего было сказать друг другу. Союз, основанный на лжи, обернулся фальшью, иного и быть не могло. Возможно, в этом-то все и дело.
Ведь если наше сестринство и впрямь было лживым спектаклем, вдохновительницей которого стала я, а блестящим исполнителем – Каролина, то нет ничего удивительного в том, что вскоре мы уже едва могли выносить друг друга. Что в душе я ненавидела Каролину, а она ненавидела меня, и каждая из нас во всем винила другую.
Нет и еще раз нет!
Я не могла поверить, чтобы все было так плохо. Просто дело слишком запуталось. И мне не удавалось поймать ни одной его нити. Я больше ни в чем не была уверена.
С одинаковой легкостью я могла заподозрить Каролину во лжи и очистить ее от подозрений. Вскоре мне во всем начали мерещиться противоречия, и я стала опасаться за свой рассудок.
Что со мной происходит?
Каким же должен быть человек, который способен придумать о другом столько дурного, сколько я напридумывала о Каролине? Ведь частичка того, что мы находим в других людях, всегда отыщется в нас самих.
Что же я за человек?
Похоже, о себе я знала тоже не много.
И это я, которая только что убеждала себя, будто докопалась до правды и почти разоблачила Каролину! Какая самонадеянность… Я оболгала и очернила ее в своих мыслях – вот все, на что я оказалась способна. И черное воображение! Если уж кто-то из нас и испорчен, то это определенно я.
Так я размышляла, ни в чем не находя себе покоя. Ясно было одно: я должна понять Каролину. Во что бы то ни стало. Сестра она мне или нет – я не сдамся, пока не пойму, почему она поступает так, а не иначе. Я должна ее разгадать.
Обычно я помогала Каролине убирать со стола после обеда. Каролина этого не любила и часто делала вид, будто не замечает меня. Но я твердо решила, что не сдамся и не позволю навязать себе роль хозяйки. Не стану делать ей такого подарка. Вот я и помогала ей по дому как могла, благо Ловиса, наша новая экономка, не имела ничего против.
Со Свеей, предшественницей Ловисы, все обстояло иначе: она была твердо убеждена, что все в доме должны заниматься своим делом. А уж хуже того, чтобы я крутилась возле прислуги, она не могла себе и представить. «Господа должны вести себя подобающе, и горничные – тоже подобающе», – говорила она, но в ответ Каролина только смеялась. Тогда роль служанки еще не казалась ей привлекательной, превращение совершилось внезапно.
Но, как бы там ни было, я не собиралась ее поощрять.
И вот однажды, очень давно, Каролина сказала нечто такое, о чем я потом много думала. У нас в доме прислуживала одна старуха, ее звали Флорой, и дела у нее шли совсем плохо. Флора жила в древней, полуразвалившейся лачуге; время от времени мы приходили проведать ее и приносили немного еды. Жилище ее почти всегда выглядело ужасно: грязь, нищета; но однажды беспорядок особенно поразил нас, и мы с Каролиной, объединив усилия, сделали настоящую уборку: отскребли пол, вымыли окна и прочее. В то время я еще не была привычна к работе, но, взявшись за дело, старалась изо всех сил. Каролина заметила это и по дороге домой, взяв меня под руку, сказала:
– А ведь мы вместе могли бы наняться в какой-нибудь дом горничными – я и ты. Вот было бы славно!
Ее слова были для меня высшей похвалой, и я чувствовала себя как никогда счастливой.
Спустя какое-то время, когда мы с Каролиной остались наедине, я напомнила ей о том разговоре.
– Это твои слова. Помнишь?
Каролина опустила глаза и уставилась в таз с грязной посудой. Теперь я не могла видеть ее лицо.
– Неужели я так и сказала?
– Да, так и сказала.
Она поваландала тряпку в мыльной воде. Потом задумчиво проговорила:
– С тех пор, наверное, прошло много времени…
– Так значит, ты ничего не помнишь?
Каролина молчала.
– Может, ты передумала?
Тут она взяла мокрую тряпку и, скомкав, швырнула в таз с такой силой, что вода брызнула во все стороны. Ее саму окатило с головы до ног.
– А вот и не передумала.
Каролина рассмеялась, окинула меня взглядом, снова макнула тряпку в воду и бросила мне.
– Тогда почему бы нам так и не сделать?
– Так – это как?
Я кинула тряпку обратно.
– Почему бы нам не наняться к кому-нибудь в горничные? Ведь еще не поздно.
Она снова шлепнула тряпку в таз, снова полетели брызги; крича и смеясь, мы начали вырывать ее друг у друга и залили весь пол. Получилась целая морская баталия.
В этот момент в дверях появилась мама.
– Да вы просто дети!
Мама ничуть не рассердилась, а только отправила меня в комнату переодеться, потому что я промокла насквозь.
В один миг скрытое напряжение между мной и Каролиной исчезло. Рассеялись все мои подозрения и страхи.
Я была счастлива. Пусть мы даже не найдем подходящего места, но теперь я знаю, что Каролина верит в меня и по-прежнему думает, что мы бы могли работать вместе.
В тот день мы больше не виделись, я нарочно оставила Каролину в покое. Нам обеим требовалось время подумать.
Мы встретились в саду только вечером.
На улице было еще светло, Каролина вышла нарвать нарциссов для вазы, которая стояла на мамином пианино. Чуть подальше у клумбы Ловиса, стоя на коленях, выпалывала сорняки. Я боялась, что она нас услышит.
– Ты ведь не думала шутить, правда? – шепнула я на ухо Каролине, которая наклонилась к цветам.
– Конечно нет.
Она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Ее взгляд был серьезен. Мы долго стояли, читая мысли друг друга, и с той минуты стали союзницами. Мы решили, что уйдем из дома. Вместе.
Но как?
– Надо бежать, – прошептала я.
– Нет-нет… – Каролина замотала головой. – Бежать глупо.
– Но ведь родители…
– Они нам не помеха.
– Еще какая помеха!
– Почему? Что плохого в том, что ты хочешь работать? Не волнуйся. Это уладится.
Она улыбнулась. Каролина была верна себе. Она почти заставила меня поверить, что все и вправду будет так просто, как она говорит. Я тоже улыбнулась.
В эту минуту с клумбы поднялась Ловиса.
– Вечер-то какой чудесный! – воскликнула она.
– Да, правда! – отозвалась Каролина.
На миг я почувствовала себя абсолютно счастливой; я закрыла глаза и глубоко потянула воздух. Слышались неумолчные трели дроздов, и мне казалось, что впереди – новая жизнь.
Открыв глаза, я увидела перед собой расцветший каштан. На горизонте, словно роза, алело солнце. Оно уже почти село, позолотив на прощанье воздух, которым мы дышали, и покрыв весь мир мерцанием.