Птичка певчая

— Ты легче пушинки, абла, — успокаивала я. — Будешь дергаться — свалишься в воду, плохо нам придется. Веди себя спокойно, страшного ничего не случится.
Бедная девушка смертельно побледнела, вцепилась в мои волосы, зажмурила глаза, стиснула зубы, точно боялась, что произнесенные слова нарушат равновесие и мы упадем.
Вода доходила мне всего лишь до колен, а несчастная Мюжгян жмурилась, боялась пошевельнуться, словно мы шагали над пропастью.
Что же мы увидели, обогнув мыс?
У лодки, вытащенной на берег, сидели за едой три рыбака и смотрели на нас.
Мюжгян неожиданно испугалась, до боли стиснула мне руки и зашептала:
— Что ты натворила, Феридэ? Что теперь делать?
— Да ведь это рыбаки, не людоеды, — засмеялась я в ответ.
Все же наше положение было действительно щекотливым. Особенно у меня. С голыми до колен ногами, с чулками в руках, я никак не была подготовлена к встрече с людьми.
Мюжгян уже готова была кинуться бежать, словно тонконогий паучок от швабры. Мне стало стыдно за нее, но я не подала виду и принялась болтать с рыбаками.
Я спросила, почему вода в этот день затопила берег, поинтересовалась, в какие часы и где они ловят рыбу. Словом, это были пустяковые вопросы, только для того, чтобы что-то сказать.
Двое из рыбаков были молодыми парнями лет по двадцати — двадцати пяти, третий — бородатый старик.
Парни казались смущенными. Старик отвечал за всех. Однако ясно было, что он, как и я, испытывает неловкость.
Он спросил, кто я. Замявшись немного, я ответила:
— Меня звать Марика. Я приехала из Стамбула погостить у своего дяди-купца… — и пошла прочь.
Мюжгян вцепилась мне в руку и потащила назад.
— Да накажет тебя аллах, — причитала она, — зачем ты обманула?
— А что такое я сказала? Тетушки в Стамбуле строго наказывали мне: «Не болтай лишнего… Не мели чепухи… В тех краях все люди сплетники…» Вот я и ответила, чтобы рыбаки не сказали: «Ну и мусульманская девица! Не то что лицо, даже ноги открыты».
Словом, эта трусиха Мюжгян сделала из мухи слона…
 
* * *
Вечером, когда мы с Мюжгян гуляли под руку, я заметила, что невдалеке от нас кружит верхом молоденький кавалерийский офицер. Можно было подумать, что он здесь, как на плацу, дрессирует лошадь. Неужели для конных прогулок мало места в степи? Однако он продолжал ездить взад и вперед, а поравнявшись с нами, бросал на нас такие выразительные взгляды, что, казалось, вот-вот остановит лошадь и заговорит.
Когда наконец он чуть ли не в десятый раз проехал у нас под носом, гарцуя на своем скакуне так лихо, что нам пришлось даже отступить за деревья, я легонько кашлянула и, улыбнувшись, сказала:
— Все ясно, Мюжгян-абла!
Мюжгян глянула на меня удивленно.
— Что ты этим хочешь сказать, Феридэ?
— Хочу сказать, что мы уже не дети, как прежде, абла. Здорово же вы флиртуете с господином офицером.
Мюжгян засмеялась:
— Я? Сумасшедшая девчонка…
— А что может случиться, если вы снизойдете до того, чтобы поболтать с ним немного по-приятельски?
— Ты думаешь, офицер гарцует из-за меня?
— Надо быть глупой, чтобы не видеть этого.
Мюжгян опять улыбнулась, на этот раз в глазах ее мелькнуло что-то похожее на страдание.
— Дитя мое, — вздохнула она, — я ведь не из тех, за которыми увиваются… Это он из-за тебя крутится вокруг нас.
— Что ты говоришь, абла! — воскликнула я, широко раскрыв глаза.
— Да, да, из-за тебя. Я видела его и до твоего приезда. Но тогда он проезжал мимо, не отличая меня вот от этих придорожных деревьев. Он проезжал и больше не возвращался.
В тот же вечер после ужина мы вышли с Мюжгян из дома и молча двинулись к морю.
— У тебя какое-то горе, Феридэ? — нарушила наконец молчание Мюжгян. — Ты молчишь.
— У меня не выходит из головы чепуха, которую ты мне сказала днем. Мне грустно, — помедлив, ответила я.
— Почему? В чем дело? — удивилась Мюжгян.
— Ты сказала: «Я не из тех, за которыми увиваются!»
Мюжгян тихо засмеялась:
— Хорошо, но тебе-то что?
Глаза мои наполнились слезами, я схватила кузину за руки и глухим голосом спросила:
— Разве ты некрасивая, абла?
Мюжгян опять улыбнулась, щелкнула меня легонько по щеке и сказала:
— Я, конечно, не урод, но и не красавица, давай считать — обыкновенная и не будем больше спорить об этом. Что касается тебя… Знаешь, ты стала просто изумительной!
Я притянула Мюжгян за плечи к себе, коснулась носом ее носа, словно собиралась поцеловать, и шепнула:
— Давай и про меня скажем, что я обыкновенная… И на этом покончим.
Мы подошли к обрыву. Я принялась подбирать с земли камни и швырять в море. Мюжгян последовала моему примеру, у бедняжки ничего не получалось, слишком слабы были руки.
Брошенный мною камень на миг исчезал в воздухе, затем падал в воду, разбрызгивая во все стороны сотни сверкающих звезд. А камни Мюжгян едва долетали до обрыва и стукались о гальку, издавая какой-то смешной звук, или же зарывались в прибрежный песок. Нас это ужасно забавляло. Казалось бы, залитое лунным светом море должно было вдохновлять нас, двух молодых девушек, отнюдь не на шалости. Но что поделаешь, все было наоборот. Вскоре Мюжгян устала и села на большой камень. Я опустилась на землю у ее ног.
Мюжгян расспрашивала меня о школьных подругах. Я поведала ей несколько историй, связанных с Мишель. Потом как-то само собой начала рассказывать историю моей выдуманной любви.
Зачем меня дернуло это сделать? Была ли это просто потребность поболтать?.. Не знаю. Я несколько раз пыталась остановиться, чувствуя, что говорю вздор, но не могла. В общем, я рассказала, как обманула всех подружек сказкой про белого бычка. В пансионе мне приходилось прикидываться страдающей — уж такую я себе придумала роль, — но и теперь мне тоже вдруг становилось грустно, хотя для этого не было никаких оснований. Голос мой как-то затухал, на глаза навертывались слезы… Я старалась не смотреть в лицо Мюжгян, теребила подол ее платья или же клала голову ей на колени и все время смотрела вдаль, на море…
Сначала я хотела скрыть от Мюжгян героя этой сказки, но потом проговорилась.
Мюжгян слушала молча, только поглаживала рукой мои волосы.
— Конечно, выдать моим подружкам ложь за правду, а вымысел за действительность очень стыдно… — закончила я свой рассказ.
И как вы думаете, что мне на это ответила Мюжгян?
— Моя бедная Феридэ, — сказала она, — ты и в самом деле любишь Кямрана.
Я с криком накинулась на Мюжгян, повалила ее на сухую траву и принялась что было силы трясти.
— Что ты сказала, абла? Что ты сказала? Я?.. Этого коварного желтого скорпиона?..
Мюжгян отбивалась и, задыхаясь, старалась вырваться.
— Пусти меня… Платье порвешь… Увидит кто-нибудь… Стыд-то какой! Отпусти, ради аллаха! — умоляла она.
— Ты должна непременно взять свои слова обратно!
— Непременно возьму, сделаю все, что хочешь, только отпусти.
— Нет, не для того, чтобы не обидеть меня, без обмана…
— Хорошо. Не для того, чтобы не обидеть… Без обмана… По-настоящему…
Мюжгян поднялась, поправила платье.
— А ты и в самом деле сумасшедшая, Феридэ, — засмеялась она.
Я сидела на земле и дрожала.
— Как ты можешь так клеветать на меня! Побойся аллаха, абла! Ведь я еще ребенок! — И слезы ручьем хлынули у меня из глаз.
В эту ночь у меня начался сильный жар. Я никак не могла заснуть, бредила, металась по кровати, точно рыба, попавшая в сеть.
К несчастью, ночи были короткие. До самого рассвета Мюжгян не отходила от меня.
Я испытывала к себе отвращение, смешанное с непреодолимым страхом. Казалось, во мне что-то изменилось. Я без конца всхлипывала, прижимаясь к Мюжгян, и повторяла, как капризный ребенок:
— Зачем ты так сказала, абла?
Мюжгян отмалчивалась, видимо, боялась подвергнуться новому нападению; она положила мою голову к себе на колени, гладила волосы, стараясь успокоить меня. Но под утро Мюжгян так разнервничалась, что не выдержала, взбунтовалась и как следует пробрала меня: