Следы под окном

Так кривонивцы расстались с Граками, надеясь, что навсегда.
Да вот Семён Грак появился снова в Кривой Ниве — уже начальником. Людей он всех хорошо знал, хорошо помнил и все прежние обиды. Он был теперь властелином над кривонивцами и упивался своей властью, испытывая наслаждение, свойственное всем властолюбцам, большим и малым, когда они видят, что внушают страх.
Не забыл он и Алену. В свой пятый, а может, и десятый приезд в деревню навестил её. В тот день неожиданно потеплело, с утра засветило яркое солнце, проходя свой короткий зимний путь по чистому небу, и под теплом его лучей начал таять снег.
Грак вошёл в хату один — в хромовых сапогах, великоватых для него (видно, с чужой ноги), в морском кителе и синих командирских красноармейских галифе. Фуражка немецкая, с длинным козырьком, на ремне висят пистолет в кобуре и мешочек с гранатой, на груди — чёрный немецкий автомат. Удивило, что Грак так легко одет, зима все-таки. Потом догадалась, что шинель, наверное, в школе оставил, где остановились все полицейские.
Алена сразу и не узнала Грака, в прежние его приезды в деревню она с ним не встречалась, старалась не попадаться ему на глаза. Сильно изменился он с тех пор, как уехал из Кривой Нивы, вытянулся, острое когда-то лицо округлилось. Только глаза остались прежними — с застывшим, немигающим взглядом, как у рыбы или змеи, да ямочка на подбородке. Про такие ямочки говорят — гусак ущипнул.
Войдя в хату, Грак протянул руку одной Алене.
— Привет. Поганый пёс тебя приветствует. Узнала?
— Узнала, — она, помедлив, протянула в ответ свою ладонь.
Он крепко, до боли, её пожал и долго не отпускал, как Алена ни старалась высвободиться из его руки, неприятно скользкой от ружейного масла, которым был обильно смазан автомат.
В хате как раз собирались обедать. Серафима схватила табуретку, махнула по ней передником, подставила к столу.
— Пообедайте с нами, Савкович. Вот и бульбочка горячая, рассыпчатая и капусточка из погреба, холодненькая, — начала она приглашать Грака.
Семён сложил руки на груди: левой ухватился за сгиб правой, а правую положил на левое плечо и пожимал его, словно оно болело; в такой позе, новой для него, стоял, презрительно оглядывая стол.
— А что ж это вы бульбу без сала едите?
— Семён, да откуда ж теперь сало? — пожаловалась Серафима. — Были недавно ваши и все, что в кадке оставалось, забрали.
— А где ж припрятанное? Думаете, не знаю, что есть и припрятанное сальце?
Однако сел за стол и начал есть картошку с капустой, запивая простоквашей.
— Обед не хуже, чем при Советах. Правда, Алена?
Алена, не поднимая от миски головы, молча ела.
— Алена, ты что, оглохла? — недовольный её невниманием к своей персоне, переспросил он.
— Слышу, — ответила она, бросив на него короткий взгляд.
— А может, слезы льёте по счастливой колхозной жизни? Забыли, как колоски собирали?
— Было и такое, Семён, что говорить… да потом ведь наладилось, ты же знаешь, — вступила в разговор Серафима.
Макар молчал. Заросшее щетиной лицо его было мрачным, отчуждённым, в глазах стояла тревога. Макар чувствовал, что Грак пришёл неспроста. Что-то задумал или дознался про связь Комковых с партизанами? Надо бы с ним быть поласковей, поугодливей, он же любит, когда перед ним на коленях ползают — как же, начальник, власть; но не умел и не мог Макар притворяться.
— Так что ж, Макар, ты не захотел старостой стать? — обратился к нему Семён. — Или все ещё красных ждёшь, а? — В голосе его прозвучала неприкрытая угроза.
— Партизан боюсь, придут да и прикончат.
— Испугался! А вот отец мой не побоялся. Староста в Круглянах.
— Староста? — удивился Макар.
— Что, не слышали? Уже полгода. И не боится.
— Не слыхал.
— Семён, — заступилась за мужа Серафима, — здоровья нет у Макара, чтоб старостой быть. Мы ж теперь все старосты, по очереди. И то страшно. Вот Парфена убили какие-то люди из леса… Ты лучше расскажи, что на войне слышно, где там наши?
— Наши? — всем телом повернулся к ней Семён. Из-под выпуклых надбровий холодно сверкнули застывшие глаза. — Поджидаете?
Серафима поняла, что сказала не то, начала выкручиваться:
— Семён, да я ж про наших кривонивцев говорю. Вот же сколько на войну забрали, из каждой хаты, считай.
— Дураки ваши кривонивцы. Надо было домой удирать, когда отступали. Меня тоже мобилизовали, а я дома давно.
Грак говорил, поглядывая на Макара со злорадной усмешкой и потирая пальцем свою ямочку на подбородке. Алена видела его недобрый взгляд, и в сердце её закрадывалась тревога.
— Скажи-ка мне, Макар, вот что, — с той же усмешечкой спросил вдруг Грак. — К кому это партизаны по ночам приходят?
— Откуда мне знать, — отрезал Макар.
— Не знаешь, значит. И не знал, и не видел. Врёшь, все знаешь! — крикнул злобно Грак.
Серафима снова бросилась на выручку мужу, начала выспрашивать, как бы это и где достать соли, а то бульбу нечем посолить. Грак ответил, что соли скоро всем хватит, немцы пришлют целый состав.
— Семён, — не умолкала Серафима, обрадованная тем, что Грак поддержал её разговор, — а помнишь, какой ты был у нас общественник, активист. В этой, как её, лёгкой кавалерии был. На всех писал, боролся, чтобы советские законы не нарушали. А теперь ты…
— Мама, замолчи! — воскликнула Алена, заметив, как сжались у Грака губы, как сверкнули гневным блеском его глаза. — Не твоё это дело. — И спросила у Семена о его сёстрах, как они живут, чем занимаются.
Грак, однако, ответил Серафиме, а не Алене.
— Я тогда любил порядок и теперь за порядком слежу. Поняла? — Он подвинул к себе чугунок, достал картофелину. Автомат его так и висел на шее, стучал о стол, когда Грак наклонялся вперёд, доставая что-нибудь. Доев картофелину, вылез из-за стола, поблагодарил за обед. Прощаясь, снова подал руку одной Алене и снова так же больно пожал, задержав в своей ладони.
— Женихов своих поджидаешь? — спросил с кривой ухмылкой.
— Никого я не поджидаю.
— Может, скажешь, никого не было? Так я и поверю. Надеешься, вернутся домой? Дудки! А вечером сегодня приходи в школу на игрище. Поняла?
— Семён, что ты, какое теперь игрище, — махнула рукой Серафима. — Ей и надеть нечего. Да и ноги болят, не до танцев ей.
Грак молча вышел, хлопнув дверью.
— Они что, и вправду хотят игрище устроить? — заговорил Макар. — Неужто решили на ночь остаться?
— Не боятся, значит, — ответила Серафима, — раз девчат собирают.
Зашла в хату соседка, сообщила, что в школе полно немцев и полицаев.
— На двух машинах и мотоциклах приехали. — Сказала и побежала к другим соседям сообщить новость.
Макар глянул на Алену, та на него, и они поняли друг друга без слов: скорее в лес, сообщить об этом партизанам. Раз их столько понаехало, значит, что-то надумали. Как же выйти из деревни незамеченной, ведь время ещё не позднее? Макар посоветовал Алене взять корзинку и пойти не сразу в лес, а на болото, будто бы за клюквой, — теперь её в самый раз собирать по кочкам. А с болота уже, сделав круг, пробраться в лес. В корзинку насыпали клюквы, собранной как-то раньше, и Алена побежала.
Чтобы не попадать людям на глаза, шла низиной, меж кустов, вдоль ручья. Когда выбралась на болото, вздохнула облегчённо — никого не встретила. Но на краю болота, откуда хотела в лес повернуть, наткнулась на засаду — пять немцев и три полицая. Её задержали, привели в школу. Грак послал за Макаром и Серафимой. Стал допрашивать, куда отправили дочь, почему нарушили приказ коменданта: при посещении немецкими или полицейскими чинами населённого пункта никто не имеет права покидать его без разрешения властей.
— Да не усидела девка без дела, — оправдывался Макар. — Снег растаял, ягод полно на болотных кочках.
— Значит, и от игрища сбежала?
— На игрище она пришла бы, успела.
Макара и Серафиму из школы не выпустили, Алену держали от них отдельно. Грак и ей устроил допрос.