Побочный эффект

– Только сегодня, – ответил он. – Выпьем?
– Давай, только по-быстрому, – ответил журналист и потребовал мартини с водкой. Филу Россу, нервному, худощавому человеку, было за сорок. Когда Нортон только познакомился с ним, это был веселый, бесшабашный репортер, но, получив рубрику в агентстве печати, он посерьезнел.
– Ты работаешь в юридической фирме Уита Стоуна, так ведь, Бен? – спросил Росс. – И летал в Париж по какому-то международному делу?
– Да, – сказал Нортон. – Дело оказалось не из простых. В нем участвуют пять правительств и семь нефтяных компаний, речь шла о супертанкерах и глубоководных портах. Ты даже не поверишь, Фил, насколько все осложнилось с привлечением этих чертовых арабов.
Журналист механически кивал, однако Нортон заметил, что взгляд его поскучнел. Он напомнил себе, что вернулся в Вашингтон, а здесь никому нет дела до того, что происходит в Париже или где бы то ни было, исключение представляют лишь Белый дом, Капитолий, ЦРУ, Пентагон и госдепартамент. И решил переменить тему.
– Расскажи об Уитморе, Фил, – попросил он. – Меня ведь не было почти целый год. Когда я уезжал, он был еще темной лошадкой. Теперь – президент. Как он в этой роли?
Журналист уставился в свою рюмку водки, словно это был магический кристалл с заключенными внутри тайнами мироздания.
– Трудно ответить, Бен, – сказал он наконец. – Я убежден, что Уитмор мог бы стать одним из великих. Стране нужно руководство, а способности у него, бесспорно, есть. И он мог бы хорошо начать.
– Что же ему мешает?
– Человеческий фактор, – ответил с легкой усмешкой Росс. – Гордость. Неприступность. Высокомерие. Я постоянно слышу о его сумасбродствах. Недавно он безо всякой причины наорал на лидера большинства в конгрессе. Ходят слухи, что он пьет и дурно обращается со служащими.
Как ни странно, Нортону захотелось вступиться за своего бывшего босса.
– У него большая нагрузка, Фил. Вспыльчивость – это выпускной клапан.
– Выходит, ему можно бить людей?
– Кого он бил?
– Забудь, что я сказал об этом. Пусть останется между нами. Но мне неспокойно, Бен. Я содействовал избранию этого человека и теперь жалею. Иногда мне кажется, что власть опьянила его. Нортон рассеянно кивнул. Десять минут политических сплетен – и ему захотелось снова вернуться в игру. Это было у него в крови. Он чувствовал себя мальчишкой, прижавшимся носом к витрине кондитерской.
– Мне нужно идти, – сказал журналист. – Давай как-нибудь пообедаем вместе. Звони. – Он пошел к двери, потом обернулся. – Да, забыл сказать, на днях видел одну из твоих подружек.
– Какую? – спросил Нортон с деланным равнодушием.
– Она работала в пресс-центре Уитмора в Капитолии. Маленькая девочка с прелестными карими глазками. Как ее зовут?
– Донну? Донну Хендрикс?
– Вот-вот. Я думал, она уехала из Вашингтона.
– Я тоже так думал, – сказал Нортон. – Где ты видел ее?
– В нескольких кварталах отсюда. Переходил Висконсин-авеню возле Французского рынка, и проезжавший лимузин чуть меня не сшиб. Я глянул в заднее стекло и увидел ее, она свернулась калачиком на сиденье, будто ребенок. И знаешь, кто ехал с ней?
Нортон равнодушно глядел на него.
– Твой старый приятель Эд Мерфи.
Нортон стиснул обеими руками пивную кружку.
– Ты не обознался? Журналист улыбнулся.
– Разве его или ее с кем-то спутаешь?
– Верно, – пробормотал Нортон, когда журналист помахал рукой и ушел. Потом уставился в пустую кружку. На душе у него было тоскливо.
Донна ответила, едва зазвонил телефон.
– Это я, – сказал Уитмор. – Извини, что заставил ждать. День сегодня выдался скверный.
Говоря, он улыбнулся. Когда он последний раз произносил это слово? Президенту не положено извиняться.
– Очень скверный? – спросила она.
– Хуже быть не может, – ответил Уитмор. – И в довершение всего Клэр не поехала на выступление. Как удрать от нее, не представляю. Почти невозможно.
– Вот это скверно, – мягко сказала Донна.
Уитмору было бы легче, если бы она кричала или ругалась, а не говорила так спокойно. Он чувствовал, что она от него отдаляется. И кроме того, беспокоила мысль, что их разговор подслушивают. Секретная служба уверяла, что это самый надежный телефон на свете – каждый день проверяют, нет ли подслушивающих устройств, каждую неделю меняют провода. Но можно ли верить секретной службе? Можно ли верить хоть кому-то? Даже Донне?
– Если бы ты могла подождать денек-другой.
– Нет, Чак. Ты просил меня приехать, я приехала, но ждать не буду. Не хочу сидеть в этом доме одна. Завтра я улетаю. Сегодня или никогда.
Ее решительный тон испугал Уитмора.
– Может, еще как-то удастся удрать, – сказал он. – Постараюсь найти выход.
Донна почувствовала, что вот-вот расплачется.
– Чак, Чак, может, расстанемся с этой иллюзией? Все кончено, и если мы не признаем этого, то будем мучиться. Смотри – мы всего в миле друг от друга, но ни ты не можешь приехать ко мне, ни я к тебе. Это нелепо, это сводит меня с ума, и я просто не могу дальше так жить.
Уитмор понял, что ей больно, и на миг возненавидел себя.
– Донна, я хочу видеть тебя, обнять, поговорить, как в прошлый раз. Хочу больше всего на свете. И что-нибудь придумаю. Я понимаю, тебе тяжело, но подожди немного, я найду какой-нибудь выход. Мы встретимся, и все будет хорошо. Прошу тебя.
Донна зажмурилась, чтобы сдержать слезы. У него был такой прекрасный голос. Он мог говорить перед десятитысячной аудиторией и дать каждому почувствовать, что обращается именно к нему. А когда он обращался к ней одной, это было почти невыносимо; появлялось ощущение, что она парит в небе, что вся вселенная принадлежит им двоим. Донна вспомнила ночь, когда они лежали в постели до зари, он рассказывал о своей юности, о работе на нефтепромыслах, о том, как объездил на попутных машинах весь Запад, о драках, женщинах и свихнувшихся типах, и, когда наконец умолк, она заплакала.
– Какой у тебя голос, – сказала она тогда. – Жаль, что ты не актер.
– Я актер, – ответил он и сочно рассмеялся собственному признанию.
Но теперь Донна совладала с собой и приняла решение.
– Позвоню, как только смогу, – пообещал Уитмор.
– Чак, сидеть и ждать, когда зазвонит телефон, мне надоело, – сказала она. – Меня может не оказаться. Я, наверно, пойду пройдусь.
– Пройдешься? Куда?
– Просто погулять. Как нормальные люди в хорошую погоду, понимаешь? Теперь я нормальная женщина, Чак. Чего и добивалась все эти месяцы.
– Ты всегда была нормальной, – сказал он. – Потому я тебя и любил.
«Любил»… Прошедшее время потрясло их обоих.
– Возможно, дойду до Лафайет-сквер и устрою демонстрацию против тебя, – сказала она. – С большим плакатом, как у тех, кто предвещает близкий конец света. «Уитмор несправедлив к трудящейся женщине. Он обидел меня. Соблазнил и бросил».
– Донна, это не смешно.
– Я и не собиралась тебя смешить. Снова наступило молчание. Уитмор почувствовал, что теряет инициативу, а это его страшило больше всего на свете.
– Донна, привезла ты свой… свою рукопись? – спросил он наконец. – Свою книгу? Как ты ее озаглавила?
– Да-да, привезла. Господи, ты придаешь ей такое значение! Я жалею, что упомянула о ней.
Тут Уитмор стал сдержанным, покровительственным, многоопытным.
– Донна, нельзя выкладывать на бумагу все, что вздумается. Нужно быть осторожной.
Ей захотелось закричать. Она прекрасно знала, как он обрабатывает людей, льстит, подшучивает, запугивает, идет на все, лишь бы добиться своего.
– Чак, я веду тихую жизнь в калифорнийском городке, иногда записываю несколько мыслишек и тешу себя надеждой, что пишу роман. Это моя единственная иллюзия, и, будь добр, не касайся ее.
Уитмор остался непреклонен. Его пугала мысль, что Донна пишет книгу, роман или что бы там ни было. О чем она могла писать? Только о нем. Сейчас книги строчит всякая шушера – помощники президента, парикмахеры президента, дворецкие президента, – и вряд ли он будет первым, о ком пишет любовница.