Лягух

На самом деле, в поместье Ардант было несколько лягушачьих прудов, соединенных между собой маленькими протоками в виде горловин или тонкими ручейками. А темнота? А тайна? Всё, чего бы я ни пожелал. На берегах этих прудов росли дубы, корни которых выпирали, подобно зобу, из сырой земли там, где она осыпалась в стоячую воду. Повсюду, где можно было найти точку опоры посреди дубов (о да, вполне возможно, это были живые дубы, вполне возможно) и себялюбивых зарослей куманики, широкие плакучие ивы опоясывали мой лягушачий пруд, о котором я предпочитаю говорить в единственном числе, поскольку один пруд привлекал меня сильнее, чем все остальные, вместе взятые, и я больше всего любил сидеть там на корточках или припадая к земле в безвременную пору моего детства. Каким укромным местечком был мой лягушачий пруд! Каким темным и прохладным (и при этом душным) был он даже в неожиданно теплые часы, что выдавались той весною в поместье Ардант! Стоило мне прийти на свой лягушачий пруд, и я замирал, как лягушка, которой ждал, становился неподвижным, словно кувшинки, разбросанные по пенистой или же тинистой поверхности пруда. Он был прохладным и теплым – полночным уголком среди бела дня. То тут, то там дубы, ивы и стены кустов пропускали тонкие лучики света, которые внезапно вступали в короткие схватки, отражая, перекрещивая и атакуя друг друга, а затем столь же внезапно угасали в этой дневной ночи, которую не отмерял ни церковный колокол, ни какая-либо небесная система. По крайней мере, в те минуты, когда я прятался в глубине своего лягушачьего пруда в самый разгар дня. Эта зловонная темнота, конечно, становилась иной на рассвете или на закате. Но большую часть дня, как только у меня появлялось желание или решимость бодро вступить в яркий ночной мир моего пруда, я всегда мог найти этот особый и даже недозволенный сумрак, – быть может, даже полное, смрадное отсутствие света, – в котором трудно было различить мясистые листья кувшинок. Поэтому я припадал к земле, садился на корточки или распластывался на животе, с глазами на уровне кромки пруда, неподвижный, безмолвный и незаметный для любого прохожего или существ, обитавших в самом водоеме. Я следил и прислушивался. Над плотной поверхностью с оглушающим ревом своих маленьких моторчиков носились стрекозы, а листья кувшинок манили меня протянуть руку и коснуться их маслянистой кожицы. Я неизменно останавливал взгляд на одном из них – огромном, плоском, как тарелка, и словно бы приклеенном к поверхности, – так близко он был к воде, которую украшал, подобно множеству своих собратьев. Эта старушка-кувшинка была большой, черновато-зеленовато-синеватой – тучным созданием, состоявшим из нежной мякоти, облаченной в блестящую кожу, такую же манящую, как вода, которая ее постоянно смазывала. Эта внушавшая мне благоговение кувшинка была таинственной и древней, как явствовало из широких равнодушных морщин и неровностей, кои столь изящно противоречили ее кажущейся плоскости. Прикоснуться к ней? Ах, как мне хотелось поскользнуться и упасть в эту плодородную воду и довериться толпе кувшинок, оскверняя их своими холодными короткими пальчиками! И, наконец, добраться до своей прекрасной царевны – огромной цветущей восприимчивой массы, а затем прикоснуться, сжать в руке и, возможно, погладить ее, как маленький испуганный мальчик, в которого я, наверное, превратился бы в опочивальне супруги молодого графа!
Завиральная, неправдоподобная идея? Что ж, вы скоро увидите, как близко я подошел к этой ловушке. То был манящий страх, уверяю вас.
Но все это были мои грубые весенние фантазии, поскольку я чтил превыше жизни мою любимую кувшинку, лениво плававшую на воде вне пределов досягаемости. Меня очаровывало лишь воображаемое ощущение прикосновения к ней, поскольку именно чувственная неуязвимость кувшинки вызывала мою неподвижность и приковывала мой взгляд. Конечно, я был вне себя от страсти – таким чудным живым существом была эта старая кувшинка в своем бальном зале из плодородного ила. Различные деревья и растительность утопали в медленном движении этих зловонных вод, иногда возникали лоскутки чистой воды и разрывы в деревьях и кустах, благодаря которым в ней зеркально отражалось голубое небо с несколькими облачками и маленькой птичкой. Это отражение ложилось передо мной и отвлекало от действительности: полумрака, червей и водяных лилий, манивших мои уста и мой взор. Там было еще забавное обрезанное дерево, которое при ближайшем рассмотрении оказалось двумя настолько плотно сросшимися пнями, что это трухлявое изваяние напоминало двух обнимающихся старушек.
И в центре всего этого – пустая тарелка царевны. Я смотрел на эту кувшинку ради чистого, недозволенного удовольствия смотреть на нее – велика ли разница между кувшинкой и Дианой  [2]? Так что не стоит об этом говорить. Ведь у меня, конечно же, имелась скрытая причина, по которой я часами пялил глаза на сию толстушку, качавшуюся на воде. Со свойственной мне угрюмостью я любил ее пустоту, но просто обожал эту старую даму полусвета, когда вдруг – шлеп! – и в самую ее середину приземлялась крупная лягушка. Если бы в тот миг моя древняя, величавая кувшинка могла задернуть полог над кроватью, то наверняка бы так и поступила. Ну а я в это влажное мгновение чувствовал себя настоящим шпионом!
Занимаясь сосредоточенным, тайным изучением кувшинки, я, разумеется, поджидал черную лягушку. А вы о чем подумали? В конце концов, я был всего лишь двухлетним карапузом, и страсти, которыми этот карапуз неведомо для себя был переполнен, едва ли могли достигнуть той степени осознания и изощренности, которую я позволил бы себе ясно выразить. Куда уж там! Я был маленьким мальчиком, шпионившим за лягушкой. Впрочем, далеко не невинным. Я потерял невинность при рождении, хотя подозреваю, что еще тогда, на заре скептицизма, многие дети рождались уже лишенными невинности. Ну а сейчас вам крупно повезет, буде вы отыщете хотя бы одного невинного младенца из тысячи. Если, конечно, он вам понадобится.
Дело в том, что мне все никак не удавалось застичь лягушку в тот момент, когда она появлялась из тинистых глубин и плюхалась на лист своей и моей любимой кувшинки. Я пялился часами, сжимал кулачки и злился, волевым усилием раздувая свои пухлые щечки, которые так любила гладить моя дорогая Матушка. Я хотел увидеть, как незримая лягушка попадает в поле зрения, как она внезапно подпрыгивает и благополучно приземляется на лист кувшинки. Или увидеть сначала ее голову, потом плечи и белые передние лапки и стать свидетелем ее отчаянных усилий вылезти из липкой воды на безопасный губчатый лист, дабы предстать перед моим испытующим взором. Но у меня это не получалось. Сколько бы я ни смотрел, подобно ребенку, решившему не закрывать глаза, чтобы не уснуть, я не мог сохранять абсолютную бдительность. Я так ни разу и не сумел выследить свою величественную лягушку. Ни единого раза! И не смог выявить момент своей неудачи – щель в собственной броне. Я способен был караулить большую часть дня без малейшей дрожи или осознания своего необыкновенного подвига. И не моргал. На самом деле, я не умел моргать от рождения, что некоторые люди (лишь некоторые) замечали с чувством понятной неловкости. Во всяком случае, я не спускал глаз с пустого листа кувшинки в медленно изменявшемся освещении. Меня ничто не отвлекало: ни излишне любопытная птица, которая могла пробраться в уединение лягушачьего пруда, чтобы никогда больше не вылететь на свободу, ни какая-либо часть прибрежной насыпи, что могла сползти и исчезнуть под коричневатой поверхностью, обнажив еще одно сплетение девственных корней. Эта медленная усадка лягушачьего пруда меня не занимала. Подобное терпение было поистине сатанинским, особенно – учитывая мою обычную неспособность сохранять неподвижность. Дело обстояло именно так, но меня преследовали неудачи. Я концентрировал свое пристальное внимание на досадной пустоте листа, а в следующий миг смотрел на лягушку, которая – уже! – заполняла эту пустоту такой тяжестью, что кувшинка вот-вот могла погрузиться в воду. Лягушка сидела там, размером с мою голову и покрытая слизью, словно бы в тщетной попытке высохнуть на солнце за полдня.