Подкидыш

– Я так рада за тебя, – сказала ей Дэйзи, крепко обнимая свою любимую сестру. – Ты, должно быть, так счастлива.
– Ну, в некотором роде, да, – ответила Изабелла.
– Только в некотором роде? Но ты так любишь детей – во всяком случае, моих.
– Твоих мне не пришлось рожать самой, – уточнила Изабелла.
Хелен тоскливо посмотрела на них, качая на коленях маленькую Сесили.
– Кое-кто из нас был бы только рад пройти через все это, – вздохнула красавица. – Если бы Господь явил свою милость Джону и мне...
– Бедная Хелен, – тут же посочувствовала ей Дэйзи. – Но Господь явил вам свою милость по-другому – только подумай, ведь Джона тоже могли убить на войне, как несчастных Томаса и Гарри. Ты должна радоваться, что твой муж вернулся целым и невредимым.
– Я и радуюсь, – ответила Хелен. – Но еще больше я бы радовалась, если бы смогла подарить ему парочку таких здоровеньких детишек, как твои. – Она повернулась к сестре. – Но, Белла, ты не очень хорошо выглядишь. Ты очень похудела и кажешься усталой. Ты не больна?
– Нет, не думаю. Наверное, это все из-за беременности, – отмахнулась от вопроса Изабелла. Она огляделась вокруг, избегая вопрошающего взора сестры и стараясь не смотреть в сторону своего мужа, который о чем-то толковал с Элеонорой – Изабелла могла поспорить, что о делах. – Как хорошо опять очутиться дома. Надеюсь, матушка позволит мне приехать рожать сюда.
– Думаю, что да, если, конечно, твой муж не будет возражать, – весело откликнулась Дэйзи. – Нам ведь рожать почти в одно время, не так ли? Но не лучше ли тебе произвести на свет ребенка дома?
Изабеллу всю передернуло.
– Мой дом здесь, – кратко ответила она, и Дэйзи, не желая расстраивать подругу, не касалась больше этой темы.
Этим летом, в то время как граф Уорвик подыскивал во Франции жену для короля, а сам король был занят подавлением восстания в Уэльсе, делая при этом вид, что ничего особенного не происходит, Элеонора всерьез принялась за выделку тканей. На плоских полях, прилегающих к сукновальне Бразена, кипела работа. Заполучив сукновальню, Элеонора могла теперь нанять людей и производить материи от начала до конца. Шерсть, настриженная с её собственных овец, вьючными лошадьми развозилась по домам, где над ней трудились пряхи, через неделю готовую пряжу собирали и доставляли теперь уже в дома ткачей.
Потом точно таким же образом вся сотканная материя опять собиралась и поступала теперь уже на сукновальню, где шла под приводимые в действие струей падающей воды специальные молотки, откуда попадала уже на свежий воздух; здесь, растянутая на огромных деревянных рамах, материя сохла и отбеливалась на солнце. Скоро Морлэнды производили так много тканей, что все окрестные поля сверкали бесчисленными пятнами белой материи. После сушки её снимали с рам и раскладывали на специальных столах, прощупывая руками и устраняя малейший дефект особыми щипчиками.
Потом другие работники красили ткань в огромных чанах, если это не была материя, изготовленная из предварительно окрашенной пряжи; потом ткань опять сушили, вытряхивали и обрезали. После этого всю готовую материю опять собирали и доставляли на склады, где упаковывали в тюки, маркировали и, наконец, либо вьючными лошадьми, либо барками по Узе отправляли на рынки. Основной спрос в округе был на грубые, прочные ткани, но работники Элеоноры выделывали и тонкие сорта, среди которых особо выделялся производившийся в весьма ограниченном количестве очень дорогой материал специального плетения, изумительно красивый и получивший в стране известность просто как «морлэнд». У Элеоноры не было ни одной свободной минуты. Женщина понимала, что при таком количестве работников нужно особенно тщательно следить за их добросовестностью. Всех их она знала по именам, многое было ей известно и об их жизни. Постоянно наведываясь к этим людям, Элеонора часто задерживалась, чтобы поболтать с ними, вникнуть в их горести и беды и помочь, если в том была нужда. Постепенно женщина обнаружила, что такое отношение позволяет ей больше доверять своим работникам и работницам – у них пропадало желание обманывать её.
Почти каждый день ездила Элеонора на сукновальню и частенько пропадала там от зари до зари. Кроме этого она занималась и всеми денежными расчетами, видя, что у Эдуарда плохо получается с цифрами; а еще она продолжала следить за домом, хотя и предполагалось, что это обязанность Дэйзи. Эдуарду же оставались все фермы и управление несколькими имениями, но даже здесь Элеонора не рисковала полностью доверять ему и нередко выезжала на пастбища, беря теперь с собой Джона, чтобы тот поднабрался опыта, и следя, чтобы там все шло гладко.
Казалось, она не знает усталости. Даже Изабелла, вернувшись в августе в «Имение Морлэндов», чтобы родить в отчем доме, увидела, как много успевает делать её мать, и невольно пришла в восхищение. Дэйзи иногда тактично намекала, что Элеоноре не следует заниматься всем самой и что она спокойно может доверить что-то ей или Эдуарду; но только Джоб действительно понимал, что Элеоноре весь день напролет надо чем-то загружать себя, чтобы заглушить постоянно звучавший в её душе голос одиночества. Иногда, долгими летними вечерами, Джоб приходил к ней в садик лечебных трав, который они разбили когда-то вместе, устраивался у её ног и тихонько наигрывал ей на гитаре, пока она отдыхала, дыша целебным воздухом и глядя в небо.
Элеонора закрывала глаза, а Джоб всматривался в её лицо и видел на нем тень печали. Она была женщиной, нуждавшейся в любви, нуждавшейся в том, чтобы её обожали, а сейчас сердце её было пусто. Ведь она лишилась мужа, по которому втайне от всех тосковала, и даже сына, которого любила больше всего на свете. Потом Элеонора открывала глаза, встречала взгляд Джоба, улыбалась и с молчаливой благодарностью клала верному слуге руку на плечо. Спасибо тебе за то, что ты меня понимаешь, говорил её взор. Спасибо за то, что ты рядом.
Однажды их увидела из окна Изабелла и решила, что все поняла. Теперь она была твердо убеждена, что Джоб был любовником Элеоноры. Изабелла тут же сделала для себя вывод, что именно ревность к Джобу заставила мать так поспешно выдать её замуж. Это только добавило горечи в ожесточившуюся душу молодой женщины.
Роды у Изабеллы начались жарким, душным днем в конце августа. Схватки начались рано утром, Изабелла испугалась и закричала, только теперь неожиданно до конца осознав, что этому действительно суждено произойти и что ей этого не избежать. Но по мере того, как день тянулся, а схватки продолжались, она несколько успокоилась.
– Это долго не продлится, – постаралась утешить её Дэйзи. У неё самой был теперь огромный живот, и передвигалась она с трудом, но несмотря на это, упорно сидела рядом с Изабеллой и приносила ей все, чего бы та ни попросила, а желания у роженицы возникали самые разнообразные. – Не кажется ли тебе, что стоит немного походить? – мягко спросила Дэйзи. – Так тебе будет гораздо легче.
Но Изабелла только покачала головой и застонала.
– Я умру, я знаю, что умру. Теперь мне уже ничто не поможет.
К ночи она впала в полубредовое состояние, истерзанная нескончаемой болью, и утратила всякое представление о времени. Она переводила невидящий взгляд с одного лица на другое, перекатывала голову на подушке из стороны в сторону, жалобно стонала и громко молила Господа положить конец её мучениям. Элеонора и Энис, соображавшие в этом деле куда лучше Дэйзи, подняли Изабеллу на ноги и заставили ходить по комнате, но колени у роженицы подгибались, и женщины больше тащили её на себе, чем она шла сама, так что ничего путного из этого не вышло.
– Возьми себя в руки, Изабелла, – резко прикрикнула на дочь Элеонора. – Ты должна ходить, иначе как ребенок появится на свет?
Но Изабелла только стонала: «Я умру», и всей тяжестью висела на них.
В два часа ночи Элеонора послала за повивальной бабкой.
– У неё ничего не получается, – сказала она повитухе.
Та осмотрела Изабеллу, досадливо поцокала языком и заявила: