Подкидыш

Сценки распределяли между гильдиями, сообразуясь, по возможности, с определенной логикой. Корабелы и моряки представляли Ноев ковчег, на котором всегда было очень весело из-за «животных» с огромными, искусно сделанными деревянными головами, обшитыми мехом или тканью; протащить этот шумный «ковчег» через городские арки было весьма нелегким делом. Рыботорговцы представляли морс Галилейское и Христа, идущего по воде, аки посуху, навстречу рыбакам. Виноторговцы, членом гильдии которых до сих пор был отец Люка Каннинга, разыгрывали сценку про чудо Ханаанское – превращение воды в вино; народ обычно рвался принять участие в этом действе, но из-за присутствия на сцене самого непьющего Господа Бога спектакль, пока длился день, становился все более и более торжественным, пока свадьба не начинала смахивать на похороны. Золотых дел мастера – самая богатая гильдия – всегда представляли явление трех царей с востока и одевали этих царей столь великолепно и роскошно, что «волхвы» в промежутках между сценками ехали обычно на специальных верховых лошадях рядом со своей повозкой, и народ приветствовал их почти как настоящих королей.
Оружейники разыграли очень популярную сценку с дьяволом, появляющимся из потайного люка в полу фургона, чтобы искушать Христа в пустыне; вокруг нечистого шипели и взрывались шутихи, что приводило публику в полный восторг. Мясоторговцы показывали одну из свиней гадаринских – сценку, которая всегда заканчивалась множеством царапин и синяков, потому что «свинья», не заботясь о своей жизни, а также целости и сохранности рук и ног, позволяла стаскивать себя с повозки на ходу. Портные представляли чудесное одеяние Иосифа, и одеяние это было само по себе столь великолепным, что слепило глаза, и столь тяжелым, что Иосиф с трудом мог стоять в нем прямо. Но, какие бы сценки ни разыгрывались, добро в них было добром, а зло – злом. Ирод и Иуда были до того грешными и отвратительными, что зрители иной раз пытались забраться в фургон, чтобы расправиться с ними; Господь и Авраам, наоборот, были столь красивы, благородны и величественны, что у публики наворачивались на глаза слезы.
Мануфактурщики в этом году решили представить сценку с менялами и, как и все другие гильдии, начали репетиции еще с Великого поста – актерам, подзабывшим свои роли, надо было освежить их в памяти, хотя был и специально нанятый человек, который сидел за занавесом и суфлировал. Первой остановкой на пути процессии был дом некоего мистера Викхэма, откуда за представлением наблюдали герцог и герцогиня Глостерские и их ближайшие друзья, подкрепляясь, как гости мэра, поданными на подносе изысканными яствами и прекрасными винами, которых им должно было хватить до самого заката солнца. Здесь актеры обычно играли самым искренним и правдивым образом, сценка, представленная мануфактурщиками, была исполнена с таким подъемом, что один из менял вылетел из фургона прямо на мостовую и лежал там, как мертвый, добрых пять минут, пока его не отпоили крепким элем.
Следующей заказной остановкой был дом Дженкина, расположенный так близко от дома Викхэма, что дети, выбежав на угол, могли успеть посмотреть оба представления, что они и сделали, когда их любимцы тронулись в путь. На улицах толпилось великое множество народа, но это был такой добрый праздник, что никто не беспокоился о снующих по городу детях. Пока один фургон сменял другой, Морлэнды и Баттсы разговаривали, пели песни, смеялись – в общем, веселились от души, не забывая при этом и закусить. Дженкин выставил на стол две дюжины ломтей прекрасного белого хлеба, пять жирных каплунов, пять не менее жирных щук, бочонок вина, корзины яблок и апельсинов, ящичек с конфетами, засахаренными фруктами и изюмом.
Сесили родила только неделю назад, поэтому вынуждена была оставаться в своей спальне, но с молодой матерью все время находились или Дэйзи, или Элеонора, или Маргарет, да и вообще все, включая безмерно гордого папашу, посчитали своим долгом навестить её. Маргарет была в восторге от шествия, считая существование в «Имении Морлэндов» довольно скучным и стремясь к более яркой жизни города, где можно увидеть столько богатых людей, а порой – даже и придворных! Девочка часто признавалась сестре, что хотела бы перебраться в Лондон, где, как ей казалось, она каждый день лицезрела бы короля и королеву и наблюдала бы за их великолепной жизнью.
– Когда-то я чувствовала то же, что и ты, – спокойно ответила ей Сесили. – Я думала, что мне больше уже не на что рассчитывать в этой жизни, но сейчас, когда у меня муж и двое детей, все стало по-другому Я счастлива здесь с моими дорогими Томасом, Анной и Алисой – и это все, о чем я только могу мечтать.
– Тебе-то, может, и хорошо, – воскликнула неугомонная Маргарет – Ты живешь в городе, где все самое интересное происходит прямо у тебя под окнами. И кроме того, у тебя есть муж. У меня же его пока нет – и как я могу встретить подходящего мужчину, сидя взаперти в «Имении Морлэндов»?
– А как, по-твоему, я встретила Томаса? Бабушка довольно часто ездит в город, чтобы подобрать тебе приличного супруга, можешь не волноваться. И в любом случае, дорогая, ты всегда можешь приезжать и навещать меня здесь. Ты же знаешь, что я была бы рада видеть тебя гораздо чаще, чем это пока получается.
– Я знаю, но это совсем другое дело! – пожаловалась Маргарет, но тут её внимание было отвлечено – О, посмотри! Кто тот великолепный господин? Взгляни только, какой мех на его плаще! О, он посмотрел на меня! Он снял передо мной свою шляпу! – Маргарет жеманничала, краснела и махала пальчиками невидимому прохожему, пока Сесили не возмутилась.
– Маргарет! Немедленно отойди от окна! Ведешь себя как какая-нибудь распутница, а еще в моем доме! Что подумают люди? Ты создашь мне дурную репутацию. Отойди оттуда, говорят тебе!
– Ах, не будь такой вредной, Сесили, и не порть удовольствия другим, – откликнулась Маргарет, отходя от окна в основном потому, что понравившийся ей мужчина уже прошел мимо и скрылся из вида. – Ты же до своего замужества развлекалась с...
– Замолчи! Не смей даже вспоминать об этом! – вскричала Сесили, приходя в большое расстройство. – О чем ты думаешь своей пустой головой, если говоришь такие вещи?!
– Но это же правда, я сама видела вас...
– Как ты можешь быть такой жестокой! Как можешь напоминать мне о моем грехе сейчас, когда все уже давно позади и все меня простили?
– Я не думала, что это грешно, – я думала, что это приятно.
– Не желаю больше выслушивать таких возмутительных речей. Если ты не умеешь вести себя... – Сесили почти плакала, и Маргарет поспешила успокоить сестру, ибо не хотела скандала, а вид из окна Сесили был куда лучше, чем из гостиной.
– Хорошо, хорошо, Сесили, прости меня. Ну ладно, не плачь. Хочешь, я принесу чего-нибудь сладенького нам обеим? Или фруктов?
– Да, хорошо, принеси.
– А ты больше не будешь плакать? Ну вот и чудесно, я скоро вернусь! – И хорошенькая Маргарет выпорхнула из спальни сестры.
Внизу Элеонора и Дженкин беседовали за кубком разбавленного водой вина, а остальные члены семьи стояли у окна, ожидая, когда подъедет следующий фургон, и обсуждая уже виданные сценки.
– ...девять детей, – говорил Дженкин, – и из них четыре девочки и два мальчика выжили. Вы не можете сказать, что она не исполнила своего долга.
– А я и не говорю, – отвечала Элеонора. – Но какой ценой?
Эдуард у окна, случайно услышав последние слова, встрял в разговор:
– Не обращайте внимания на матушку, сэр, она всегда не любила всех королев, какие только были. Я же помню, как она поносила последнюю!
– Замолчи, дерзкий мальчишка, – прикрикнула на него Элеонора и опять повернулась к Дженкину. – А цену эту вы знаете не хуже меня: эта её кошмарная семейка; вечные ссоры короля со своими братьями; и вообще, она ведь на самом деле никто, несмотря на все её попытки доказать высокое происхождение своей матери. Как будто кто-то может гордиться своей французской кровью! И этот её дядя Жак...
– Лорд Джейк с, как зовут его лондонцы, – с улыбкой вспомнил Дженкин. – «Джейк» – на лондонском жаргоне значит «тайный». У этих лондонцев нет уважения ни к кому. Но она многое сделала для двора, как вам известно. При последнем короле он был просто позором для страны. Иноземные послы рассказывали о нем по всей Европе такое... Но вам бы следовало послушать, что пишет Генри: сейчас двор стал одним из самых великолепных и изысканных в мире, хотя король и не любит лишних трат.