Дойти до горизонта

Не отрывая рук от труб, я наклоняю голову к воде, окунаю лицо, прополаскиваю рот. Становится немного легче. Мельком смотрю на Татьяну. Она идет с отрешенным лицом, откинувшись корпусом назад. Тянет плот на себя. Интересно, каково приходится ей? Все-таки не мужик — так-то упираться! Но избавить ее от атлетических занятий мы не можем. Тут о джентльменстве приходится забыть.
Вновь опускаю глаза к воде и шагаю, шагаю, шагаю. Уже ни о чем не думаю. Тупо слушаю боль в теле. Кровь гулко стучит в висках. И на каждый удар в глазах, раздуваясь, лопается розовый блестящий пузырь. Иногда закрываю веки и, кажется, даже задремываю на мгновение.
— Перекур, — тормозит движение Сергей. Падает животом на плот, шумно отдувается. Я встаю на дно коленями. Отдыхаем минуты три. Солнце уже в зените и печет нещадно. Прислушиваюсь к своему пульсу. Больше ста тридцати точно! Но это, может быть, от нагрузок.
— Татьяна, как самочувствие? — стараясь держать бодрый тон, спрашиваю я.
— Тошнит, — жалуется она. Свои недуги мы, по общему уговору, не скрываем.
Пропустить из-за чувства гордости или еще чего-нибудь болезнь — это значит подвести всех. Видно, придется распечатывать НЗ. Деваться некуда. Который день уже сидим на морской воде. Как бы беды не вышло. Поймав салифановский взгляд, я молча указываю глазами на бак с водой. Сергей недолго раздумывает и согласно кивает. Достаем из аптечки стограммовую мензурку. Сергей шоферским способом подсасывает из бака воду, сливает ее в кружку. Вскрываем банку сгущенки. Из всех имеющихся у нас продуктов, молоко быстрее всего перерабатывается организмом в энергию. Банку пускаем по кругу. Каждый делает по глотку. Вылизывать банку досталось Войцевой, но она отказалась от своего права в пользу Сергея. Татьяна не любит сгущенку, пить молоко ее заставляют только чрезвычайные обстоятельства. Делим воду — каждому по семьдесят пять граммов. Тонкой струйкой заполняем мензурку. Сергей разбавляет свою долю наполовину морской водой. А я не могу удержаться от желания выпить просто воды, без примесей.
Делаю микроскопический глоток, катаю водяную каплю во рту, выжимаю из нее невероятную вкусовую гамму. Вода, как пришлось убедиться здесь, тоже не одинакова. Ее можно дегустировать, раскладывая на составные части, выделяя десятки оттенков, и каждым наслаждаться особо. Дома это мешают делать бездонные водопроводные краны. Количество — враг истинного удовольствия. Объевшись, трудно оценить нюансы поданного кушанья. Наверное, поэтому истинные гурманы редко страдают тучностью. Толстеют обжоры. Гурманы едят долго, со вкусом, но немного. Я не могу себе позволить хлопнуть залпом свои семьдесят пять граммов, я цежу их по капле, от каждой получая максимум удовольствия. Я закрываю глаза, чтобы лучше ощущать воду. Конечно, я не могу не заметить грубых привкусов металла и затхлости. Но кроме этого, я улавливаю тонкий запах земли, сквозь которую прошла эта вода, пустынных растений, корни которых она омывала, и что-то еще очень важное, что я не могу выразить словами. Капля истончается, и я, боясь, что она затеряется вовсе, сглатываю ее. Она уходит по пищеводу, смачивая его ссохшиеся стенки, на которых, кажется, осела толстым шуршащим слоем морская соль. Теперь, после первого глотка, мне приходится сдерживать себя. Меня обуяла жадность. Я хочу пить много и разом. Если передо мной поставить ведро, я бы не отошел от него, не осушив до дна. «Ну, давай скорее, пей!» — требует, торопит меня желудок. Ему нужна вода как физиологическая потребность, а не удовольствие. Но я сдерживаюсь, растягиваю мизерную свою пайку во времени бесконечно. Последние капли задерживаю во рту особенно долго. Страшно их глотать — они последние! Больше не будет! Все! Я плотоядно смотрю на бак, ведь там еще много такой же воды, и если себя не ограничивать, то можно пить, пить и пить и, наверное, напиться до бочкообразного состояния, если одному и если ничего не оставлять на завтра.
Но так поступать нельзя, пока нельзя. Что будет через неделю, когда организм почувствует смертельную угрозу своему существованию, я не знаю. Не хочу себя бить в грудь кулаком и кричать: «Я не способен на это!» В памяти десятки примеров, когда человек, считая себя непогрешимым, совершал самые отвратительные поступки. Голословно отвергать что-то — значит приближать неминуемую, нежелательную развязку. Это я тоже понял благодаря критическим условиям, в которых оказался. Поэтому я не даю зароков, но говорю: «Я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось!» Мысль, допущенная мною, — настораживающий признак. Необходимо удвоить бдительность! Организм, настроившись на самосохранение, начинает искать лазейки в моей нравственности. Скоро он начнет доказывать, почему именно я и именно в данных ситуациях имею право на поступок, который ранее, в нормальной жизни, бескомпромиссно осуждал.
С трудом отрываю взгляд от поблескивающего оцинкованной жестью бака. «Это не мое!» — одергиваю себя. Сергей, запрокинув голову, держит над открытым ртом наклоненную кружку, ждет, когда ему на язык упадет последняя и потому самая желанная капля. Но этой капли просто нет, она давно испарилась. Сергей забавляется собственными иллюзиями.
— Ни поесть, ни попить, — опустив кружку, непонятно кому жалуется Салифанов, как будто это не он первым предложил лимитировать воду и продукты.
Снова впрягаемся в лямку. Теперь я иду с кормы — коренником, если применять гужевую терминологию. Сергей с Татьяной — пристяжными. Не хватает только оглобли и колокольчика с малиновым звоном.
— Трогай, родимыя, — неуклюже шучу я. Но мой висельный юмор не проходит. Работаем мрачно, без энтузиазма, как крепостные на барщине. Не до веселья.
День тянулся по минутам, медленно приближался вечер. После шестнадцати часов пошли долгожданные глубины. Как высокопарно — глубины! В жизни это обозначало, что вода стала иногда дотягиваться до колена. Теперь работа с кормы заметно облегчилась. Много труднее стало удерживать плот от сноса. Его неудержимо разворачивало вокруг собственной оси. Приходилось упираться в каркас вдвоем. Татьяна подруливала.
— Ты ничего… — на выдохе, хрипло сказал начало фразы Сергей. На следующем выдохе докончил, — не замечаешь?
Вывернув шею, я быстро осмотрелся. Никаких изменений не обнаружил, тот же низкий грязно-серый в лучах заходящего солнца берег. Те же мелкие частые волны, тянущиеся рябью далеко в море.
— А что? — все же забеспокоился я.
— Боюсь, — пауза, шаг, — дело — табак. Я еще раз обозрел горизонт в надежде увидеть что-то угрожающее нам.
— Объясни! — потребовал я.
Сергей отрицательно мотнул головой.
— Буду уверен, скажу.
Снова шагали, раздвигая воду ногами. Местами натыкались на донные ямы. Тогда идущий впереди Сергей, охнув от неожиданности, проваливался по пояс, выжимался на руках, вползал животом на плот. Я, успев среагировать, вскакивал на каркас. Плот утаскивало боком к земле, пока уменьшающиеся глубины вновь не позволяли сойти с него. Если смотреть сверху, наш курс был совершенно лишен логики. Он состоял из плавных полудуг и резких, под прямым углом, поворотов. На каждый прямой отрезок пути мы умудрялись наматывать тройное расстояние.
Во время очередного дрейфа, стаскивающего нас вбок и назад, Татьяна, выпрямившись в полный рост, ткнула рукой в далекий горизонт.
— За тем мысом, кажется, открытое море, — сказала она неуверенно.
Действительно, за песчаным мысом вода темнела синевой. Так выглядят только глубины. Я почувствовал, как мой пульс застучал сильнее. Я напряг глаза, силясь разглядеть больше, чем увидела Таня. Но мыс быстро продвигался в поле зрения влево, закрывая обзор. Нас подтаскивало к самому берегу. В результате, описав полукруг, мы оказались недалеко от места, с которого взяли старт. Прошли километр, продвинулись вперед на сто метров. Но это не угнетало. Мы жили мелькнувшей впереди надеждой. Зашагали бодрее, обмениваясь предположениями.
— Может, это просто отблеск неба, — выдвигал гипотезы я, — или скопления водорослей?