Третья террористическая
Погибшие везли гуманитарную помощь в деревню, из которой только что выехали «Уралы»…
Глава 5
— Вы поймите, ее нет, ее уже восемь часов нет! — горячился, налезая грудью на стол, посетитель. Рядом с ним, зарывшись лицом в платок, хлюпала носом его жена.
— Может, она к подругам зашла? — предположил, сам себе не веря, милиционер, скучно глядя в окно. — Может, она скоро домой вернется, а вы — здесь.
Разговор был бессмысленный, бестолковый и тягомотный для обеих сторон.
— У каких подруг?! — горячился отец пропавшей дочери. — Я знаю всех ее подруг! Я всех уже обзвонил!
— Значит, у друга.
— Да вы что — она не такая! Ей всего двенадцать лет!
Милиционер только криво усмехнулся. Они каждый день слышат про «не таких», которые на поверку оказываются еще какими! Просто — прости господи!.. Родители обычно узнают правду про своих чад последними, и то не всю.
— Вы поймите, есть установленные законом сроки, до истечения которых мы не можем объявлять официальный розыск, — растолковывал милиционер прописные истины. — Вот если бы нашелся ее труп, тогда совсем другое дело…
Родители одновременно вздрогнули.
— Что же нам делать?
— Ничего. Ждать, когда она вернется. И, когда вернется, всыпать ей по первое число, — посоветовал милиционер…
Но девочка не вернулась.
Девочка была далеко, уже за триста с лишним километров от своего дома. Она лежала в багажнике автомобиля, там, где должно было находиться запасное колесо. Она была очень маленькой и худенькой, а колесо большим, поэтому девочка смогла уместиться в выдавленном в днище автомобиля углублении, подтянув коленки к самому подбородку и свернувшись калачиком. Ее прикрыли сверху куском фанеры и ковриком, на который накидали какой-то хлам.
Она лежала в темноте, под наваленными сверху вещами и тихо плакала. Тихо, потому что лицо ее было обмотано вкруговую скотчем и потому что она боялась. Ей сказали, что, если она только пикнет, — ее убьют.
Машина легко проскакивала посты ГАИ. Пару раз кто-то заглядывал в багажник, заваленный вещами, но девочка затихала, боясь даже дышать. Ей бы пошевелиться, замычать, но она молчала. Багажник захлопывался, и машина ехала дальше.
Все и дальше и дальше…
— Я буду жаловаться! — пригрозил разбушевавшийся папаша.
— Давай, давай иди! — ответил ему милиционер. — Лучше бы за дочерью своей следил, папаша!..
Когда девочку вытащили из багажника, вся правая половина тела, на которой она лежала, была в синяках и царапинах.
— Иди, — подтолкнули ее в спину.
Девочка пошла, испуганно озираясь на обступивших машину незнакомых людей. Ее провели через дом и спустили по железной, сваренной из арматуры лестнице в подвал. В подвале было жарко, потому что не было окон. Вдоль одной из стен были сколочены нары, в углу стояло ведро, из которого дурно пахло. На нарах сидел худой, заросший мужчина, который смотрел на девочку.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двенадцать, — ответила она.
— Суки! — тихо выругался мужчина. Правая рука мужчины была перемотана грязной, с наплывами запекшейся крови тряпкой. Там, где должен был быть указательный палец, была пустота.
— Это они? — еле слышно спросила девочка, испуганно глядя на руку.
— Не бойся, тебя они не тронут, — ответил ей мужчина.
И ободряюще улыбнулся.
Но его улыбка никого ободрить не могла, его улыбка была страшна. Его улыбка открывала черный провал рта вместо зубов. У мужчины не было передних зубов.
На следующий день девочку подняли наверх и посадили перед видеокамерой.
— Эй, скажи что-нибудь.
Рядом с видеокамерой встали какие-то большие, бородатые, страшные мужчины, которые пялились на голые коленки девочки. И молча стояли женщины, в глазах которых не было сострадания.
— Чего молчишь? Давай, говори! — крикнули ей.
— Папа, папочка, — тихо сказала девочка, затравленно озираясь по сторонам. — Заберите меня отсюда. Скорее. Я боюсь…
Глава 6
Аслан Салаев держал в руках кусок жареного мяса, которое рвал зубами, не обращая внимания на текущий по подбородку сок. Рядом с ним сидели такие же, как он, бородатые боевики, которые отрезали длинными острыми кинжалами мясо от туши и жадно его поедали. Они пять дней нормально не ели, перебиваясь «сухпаем»…
На самом деле Аслан Салаев не был Асланом, а был Степаном Емельяновым, русским, уроженцем села Разливы Костромской области. Асланом он стал совсем недавно, приняв ислам и получив новое имя. Обычно контрактников убивают на месте, но он сдался сам, и его не тронули. Он сдался, потому что, если бы не сдался, попал под суд и получил минимум три года за то, что избил вышестоящего начальника. Избил сильно, так что тот был отправлен в госпиталь со смятым в лепешку носом и свернутой на сторону челюстью. Конечно, они оба были хороши, оба, по случаю дня рождения жены командира, напились до поросячьего визга и стали выяснять отношения. Отношений у них особых не было, были взаимные претензии. Он был чуть менее пьян и, повалив командира и сев на него сверху, несколько раз ударил по лицу. Когда тот перестал сопротивляться и подавать признаки жизни, он испугался и дал деру, прихватив с собой автомат.
Если бы пострадавший не был командиром, а был таким же, как он, контрактником, был ему ровней, дело могли замять. Но за командира он должен был получить на полную катушку.
Пару часов он шлялся вблизи гарнизона, а потом пошел куда глаза глядят. Шел всю ночь, обходя населенные пункты и блок-посты, стараясь держать направление на горы. Утром залег в какие-то кусты и проспал весь день. На исходе следующей ночи он наткнулся на какой-то одинокий дом, куда постучал. Не как на зачистках, не прикладом — робко. Ему открыли.
— Где тут ваши? — спросил он. — Я из части сбежал.
Ему никто ничего не сказал, но его пустили в дом, где дали еды и постелили постель. А утром его, спящего, толкнули в бок вооруженные люди. Он не сопротивлялся, он и не думал сопротивляться.
Он не корчил из себя тайного почитателя ислама, он рассказал все как есть. Рассказал, что по пьяной лавочке избил своего, попавшему ему под горячую руку, командира, если вообще не убил его, и что назад ему хода нет.
— Смотри, мы проверим! — предупредили его.
— Проверяйте, — пожал он плечами.
Ему связали руки и вывели из дома.
— Наших убивал? — недобро поинтересовался кто-то из его конвоиров.
— Наверное, — честно сказал он, — я три раза в бою был, приходилось стрелять…
Шли они не долго, но так, что он никогда бы не смог повторить их путь. Шли, часто меняя направление, продираясь через какие-то буреломы, переправляясь через ручьи и одну мелкую, но быструю реку. В лагере его допросили еще раз. Спрашивали о том же самом, о том, почему он сбежал, много ли убил чеченцев, грозили проверить, не врет ли он, и отрезать голову, если врет. Кроме того, заставили его назвать имена командиров, состав и задачи части.
Он все рассказал.
К нему приставили конвоира и заставили заниматься хозделами — таскать дрова и воду, готовить еду. На ночь связывали и бросали в глубокую, из которой самостоятельно выбраться было почти невозможно, яму, которую он сам же и выкопал.
Но долго на одном месте не засиживались, часто меняя свое местоположение. На переходах его использовали как носильщика, навьючивая грузом сверх всякой меры. Если он отставал — его подгоняли ударами прикладов.
На новом месте он тоже без дела не сидел, сооружая шалаши, готовя подстилки и костровища. Он все делал молча, безропотно и усердно, понимая, что если будет им полезен, то будет жив, а если будет лениться, его прикончат.
Он привыкал к новой жизни, а боевики привыкали к нему. Как к удобному слуге.
— Эй ты, принеси…
— Эй, подержи…
По имени его не звали, звали «эй», «эй ты» или «поди сюда».
Однажды, на марше, они попали в засаду. Они шли по еле заметной горной тропе, когда вдруг, откуда-то спереди и справа, без предупреждения и окрика, забил длинными очередями пулемет. Боевик возле Степана ткнулся лицом в траву, получив пулю в лоб. Все плюхнулись на животы. И он плюхнулся. Потому что пуля — она дура, она не разбирает.