Пожелайте мне неудачи
Я взглянул на соседнюю скамью. Человек, сидевший на ней, так разительно преобразился, что теперь за пролетария, и уж тем более – за пьяного пролетария, его мог бы принять только очень близорукий человек.
– Меня зовут Генон, – сказал он, когда милиционеры вышли из комнаты. – Извините за спектакль, который пришлось разыграть перед вами, но поверьте, что это было необходимо… Нашего отдела официально не существует в природе, и вовсе не хочется, чтобы в один прекрасный день нас открыл кто-нибудь – пусть даже человек, не имеющий никакого отношения к нашей специфической деятельности.
Я думал, что человек, скрывающийся под странной кличкой, первым делом попросит меня рассказать о себе, но он небрежно сказал:
– Ну что ж, мой хороший, биография ваша меня не интересует, поскольку я знаю ее не хуже, а может, даже и лучше вас… Не будем терять время и перейдем непосредственно к делу. Разумеется, я мог бы разговаривать с вами сейчас очень жестко, без всяких «если» и «не хотите ли?»… Я мог бы сослаться на присягу, которую вы принимали, поступая в Комитет, и одним из пунктов которой является безоговорочное подчинение приказам руководства. Но я ничего не собираюсь диктовать вам. Работники из-под палки мне не нужны. Поэтому можете начинать обдумывать официальное предложение о переходе в наш отдел… Если вы согласны поступить под мое начало, то ровно год вы будете выполнять задание исключительной важности и конфиденциальности. Имейте в виду, что эта работа может занимать у вас двадцать четыре часа в сутки. Если все будет нормально, то через год вы получаете солидное денежное вознаграждение, квартиру улучшенной планировки, полгода отпуска и возможность выбора своего дальнейшего будущего.
Если вы так захотите, то сможете вернуться на прежнее место службы…
Генон сделал паузу, и я воспользовался ею, чтобы спросить:
– Что я должен буду делать?
– Вы должны будете осуществлять постоянную опеку одного человека.
– Кого именно?
– К сожалению, этого я пока не могу вам сказать.
Все ясно, подумал я. Речь, наверное, идет о какой-нибудь крупной политической фигуре. Судя по секретности – как минимум, члена Политбюро.
– Но меня не готовили для выполнения функций телохранителя, – заметил я.
– Я знаю. Но я не сказал, что вы должны стать чьим-то телохранителем, – возразил Генон. – Я сказал – «опека». А эта миссия намного шире и сложнее, чем просто оберегать кого-то от покушений. Ваша задача, мой хороший, будет заключаться в том, чтобы уберечь опекаемого от всевозможных неприятностей, которые могут с ним случиться.
– То есть?
Генон встал и прошелся по комнатушке. Было видно, что в жизни ему пришлось отмерить своими ногами немало километров в клетушках служебных кабинетов.
– Представьте себе такой тротуар, – наконец, сказал он, – на котором то тут, то там разбросаны шкурки от бананов, настежь открыты крышки канализационных люков… кое-где разлита краска… с крыш домов на тротуар периодически валятся кирпичи…
– Да это не тротуар получается, а армейская полоса препятствий, – с иронией сказал я.
– Вот-вот, – с серьезным видом подтвердил Генон. – И такова вся наша жизнь – сплошная полоса препятствий. Одни умудряются преодолевать ее с переменным успехом, и таких в обществе больше всего… Правда, есть счастливчики, которым удается ни разу не поскользнуться на кожуре банана и вовремя избежать холодного душа из лужи с проезжей части от несущихся мимо автомобилей. Но есть и так называемые неудачники…
– Почему это – так называемые? – грубо спросил я. Сказать по правде, меня к тому моменту уже стали раздражать примитивные философско-лирические метафоры моего собеседника. Так же, как и его явное стремление к вычурности – об этом свидетельствовало хотя бы его обращение ко мне «мой хороший», которое более подходило почтенной матроне, нежели полковнику Комитета. (Впоследствии я убедился, что Генон употреблял подобное обращение даже к малознакомым людям. В начале своей карьеры он практиковал тактику выведения собеседника из психологического равновесия, чтобы получить доминирующую позицию в общении с ним. В более зрелом возрасте эти слова вошли у него в привычку – как у других людей входит в привычку носить часы на левой руке и уходя смотреться в зеркало.)
– Потому что, как правило, в своем невезении человек склонен винить кого угодно, только не себя самого, – усмехнулся Генон. – А ведь яму себе каждый роет себе сам, и в колодец плюет, не заботясь о последствиях… Впрочем, мы отвлеклись.
Так вот, образно говоря, ваша задача будет заключаться в том, чтобы уберечь одного из прохожих, бредущего по нашему воображаемому тротуару, от физических и моральных травм. От моральных даже больше, чем от физических, и, по большому счету, мы вам предлагаем роль не телохранителя, а как бы душехранителя этого человека…
Внутренне я похолодел. Едва ли Комитет стал бы так опекать даже кого-то из состава Политбюро. Только один человек в стране мог бы стать объектом подобной опеки, и я вовсе не горел желанием оказаться в числе людей, ответственных за его благополучие… Но почему тогда меня пытаются купить? Разве не было бы достаточно приказа, чтобы зачислить меня в свиту лакеев, обслуживающих того, кто в нашей стране лишь формально не называется королем или президентом? И какую сумму Генон имел в виду, говоря о «солидном вознаграждении»?
Именно этот вопрос я и задал своему таинственному нанимателю – впрочем, скорее, для проформы: сотрудники Комитета привыкли работать за жалкую зарплату, а премиальные если и были, то не намного превосходили те суммы окладов, за которые приходилось расписываться в ведомости…
Но когда Генон склонился к моему уху и шепотом назвал цифру, я подумал, что либо я ослышался, либо мой собеседник оговорился. Но он кивком подтвердил, что никакой ошибки здесь нет. Видно, тот человек, которого нужно «опекать», является толстосумом, подумал я. Каким-нибудь подпольным миллионером… В Комитете с давних пор ходили слухи о том, что иногда наши шефы берутся за исполнение приватных поручений частных лиц, чтобы хоть как-то компенсировать скудность бюджетных ассигнований. Видимо, это был как раз такой случай, и именно этим объяснялась столь строгая секретность вокруг работы, явно не соответствующей профилю нашей деятельности.
– И второе, – продолжал Генон. – Если вы не беретесь за это дело, то мы с вами сегодня не виделись. И еще… Никаких неприятных последствий отказ вам не принесет, уверяю вас. Вы продолжите свою работу в прежнем подразделении как ни в чем не бывало.
– Я должен дать ответ сразу? – спросил я.
– Увы, но это так, – признал мой собеседник.
Я хотел сказать, что, конечно же, надо быть чокнутым, чтобы, выучившись на оперативника-профессионала, согласиться стать нянькой для взрослого человека, но с огромным удивлением услышал, как мой язык произносит:
– Я согласен.
(Уже позднее, улучив момент, когда Генон разоткровенничался, я спросил его, почему из тысяч сотрудников Комитета он выбрал именно меня. «Просто я знал, что из тебя выйдет превосходный „опекун“, – самодовольно заявил мой начальник, а когда я вопросительно уставился на него, добавил: – Поверь на слово доктору психологических наук, мой хороший!». «И чем это таким особенным я выдал свою потенциальную профпригодность?», не преминул полюбопытствовать я. «В разговоре со мной ты не кивал ежесекундно, как бы поддакивая, как это делают некоторые карьеристы», полушутя ответил Генон. «А если бы я все-таки отказался?», спросил я. «Если бы да кабы на носу б росли грибы!», сердито прошипел сквозь зубы шеф.)
Так я стал участвовать в этой дурацкой операции под не менее дурацким кодовым наименованием «Опека».
Самым скверным оказалось то, что ни Генон, ни его приближенные не спешили посвящать меня в подоплеку Опеки. Естественно, что при первом же знакомстве с досье нашего подопечного, состоявшем из десятка пухлых папок, похожих на тома судебных дел, у меня возникла масса вопросов, хотя и не имеющих непосредственного отношения к выполнению отведенных мне в операции функций, но тем не менее достаточно важных для того, чтобы, как я считал, не быть тупоголовой пешкой в этой игре.