Сын цирка

После этой шутки члены комитета начали расходиться, смеясь характерным для клуба нейтрально-ленивым смехом. Мистер Баннерджи устремился на поиски постоянного партнера, доктор Сорабджи уехал в госпиталь принимать больных, мистер Дуа, чья глухота в некоторой степени способствовала его уходу от шумного бизнеса по производству покрышек автомобилей, выбрал бильярдную, где мог лупить ни в чем не повинные шары, не слыша ударов. Кое-кто остался в зале, взяв в руки подготовленные колоды карт, кое-кто комфортно устроился в прохладных кожаных креслах библиотеки, заказав официанту по порции пива марки «Кингфишер» или «Лондон Дайет». Дело шло к обеду, однако никто не пил джин с тоником и не добавлял ром к напитку «Тамз Ап», поскольку по неписаным правилам клуба время крепких напитков еще не наступило.
В мужской гардеробной и клубном баре собрались более молодые члены клуба и заядлые спортсмены, окончив игру в полевой теннис, бадминтон и расставшись с массажистом. В эту утреннюю пору они обычно пили чай. Возвращавшиеся с площадки для игры в гольф с раздражением упоминали о ворохе лепестков бугенвиллей рядом с девятой лункой. Эти игроки считали, что болезнь цветов еще усилилась.
Мистер Баннерджи, живописуя историю своей вчерашней победы в гольф, каждый следующий раз подавал неудачу мистера Лала в более пренебрежительных и обидных тонах. В здании клуба и в мужском гардеробе вспыхивал смех, а мистер Баннерджи, похоже, уже не переживал оттого, что слишком поздно играть в гольф.
Неожиданное похолодание не сказывалось на привычках членов клуба Дакуорт, которые традиционно играли в гольф и теннис до одиннадцати утра или вечером после шестнадцати часов. В дневное время мужчины выпивали, обедали либо просто отдыхали под вертящимися вентиляторами или в тени Дамского сада. Этот сад никогда не принадлежал исключительно дамам. Женщин там всегда было немного. Быть может, не так было в прошлые времена. Название сада оставалось неизменным со времен султанов, когда мусульмане и индусы скрывали своих женщин от взглядов мужчин или иностранцев. Фарук находил его странным, поскольку спортивный клуб Дакуорт основали англичане, их до сих пор встречали здесь с радостью. Некоторые даже состояли членами клуба. Насколько было известно Дарувалле, англичане никогда не практиковали раздельное проживание женщин и мужчин. Основатели клуба Дакуорт выдвигали другое условие — принадлежность к высшим слоям городского общества. И Фарук, и другие члены комитета по приему в клуб под присягой могли заявить, что понятие «высшие слои городского общества» настолько расплывчатое, что о его истинном смысле можно было бы проспорить в течение всего сезона муссонов, если не дольше.
Традиционно председателем клуба был губернатор штата Махараштра, однако лорд Дакуорт, именем которого назвали клуб, никогда губернатором не был. Лорд Д (так его называли) долго добивался назначения на этот пост, однако так его и не получил из-за всем известного эксцентричного поведения жены. Леди Дакуорт страдала эксгибиционизмом. Особенно невероятной казалась ее дикая привычка показывать мужчинам свои груди. Из-за этой болезни многие члены клуба прониклись симпатией к лорду ив особенности к леди Дакуорт, хотя ее действия наносили ущерб достоинствам претендента на пост губернатора.
Стоя в прохладном и пустом танцевальном зале, доктор Дарувалла по привычке разглядывал внушительные трофеи на стенах и очаровательные, прошлых времен фотографии членов клуба — отца, дедушки, а также джентльменов, бывших их родственниками или друзьями. Доктор представлял, что может вспомнить любого из них, кто когда-либо дружески опускал ему на плечо свою руку или ерошил волосы на макушке. Мысленная фамильярность в общении со старыми фотографиями скрывала тот факт, что из пятидесяти девяти лет своей жизни в Индии доктор прожил совсем немного, наезжая в Бомбей, он болезненно реагировал на все, что напоминало ему, насколько мало он знал или понимал страну, где родился. И чем больше времени проводил в клубе Дакуорт, тем более испытывал иллюзию того, что ему уютно жить в Индии.
Дома в Торонто за доктором числилась репутация «настоящего старого индийца». Особенно такого мнения придерживались те этнические индусы, которые никогда не были в Индии или больше не хотели туда возвращаться. Его также считали весьма храбрым человеком, быть может, потому что каждые несколько лет Фарук возвращался в родную страну, чтобы работать в «примитивных условиях» (так они полагали), когда заниматься медицинской практикой приходилось в обстановке ужасной перенаселенности, без тех прелестей жизни, которые бы соответствовали канадскому стандарту комфорта.
А разве не было в этой стране недостатка воды, голодных бунтов, карточной системы на масло и рис, фальсификации продуктов питания путем подмешивания некондиционной продукции? Добавьте к этому баллонное газоснабжение, когда газ кончался именно во время званого ужина. Постоянно можно слышать о низком качестве строительства индийских зданий, об отваливающейся штукатурке и тому подобных вещах. Очень редко Дарувалла приезжал в Индию в сезон муссонных дождей, период, который в Бомбее мог бы считаться наиболее «примитивными условиями». К тому же Фарук скрывал тот факт, что он никогда не оставался в Индии надолго.
В Торонто Дарувалла рассказывал о своем детстве как коренной житель Бомбея, делая воспоминания более яркими и более индийскими, чем это было на самом деле. Доктор получил образование в иезуитской школе святого Игнатия в районе Мазагаон. Развлекался он организованно в клубе Дакуорт, где занимался привилегированными видами спорта и танцами. По достижении нужного возраста его послали в австрийский университет. Однако восемь лет обучения медицинской специальности оказались пресными и неяркими, поскольку все они прошли под контролем старшего брата, который жил с ним.
В присутствии священных фотографий бывших членов клуба Дакуорт, смотрящих со стен танцевального зала, Дарувалла ощущал, что он действительно родом из этой страны и принадлежит ей. Чем меньше ему оставалось до шестидесяти, тем чаще доктор стал признаваться себе, что в Торонто он скорее изображал натурального индуса, чем являлся им на самом деле. В зависимости от компании доктор или начинал говорить с индийским акцентом или переходил на классический английский. Лишь его друзья из клана Парси (этнических потомков персов) знали, что родной язык доктора английский и что язык хинди он выучил в школе. В Индии Фаруку становилось стыдно за то, что он старался выглядеть жителем Европы или Северной Америки. В Бомбее у него исчезал индийский акцент, и стоило только услышать английский Даруваллы, чтобы убедиться, насколько он ассимилировался в Канаде. Однако лишь в окружении старинных фотографий танцевального зала клуба доктор чувствовал себя дома.
О леди Дакуорт до него дошли лишь какие-то исторические рассказы. На всех ее сногсшибательных фотографиях груди были надежно и скромно прикрыты. Правда, на более поздних снимках, где леди было уже много лет, доктор различал высоко поднятую грудь внушительных размеров. Вероятно, привычка леди усилилась с годами и, по рассказам, даже в семьдесят лет груди у нее сохраняли хорошую форму и были достойны показа.
Во всяком случае, по тем же рассказам, бабуле было семьдесят пять, когда она показала свои прелести на подъездной дороге перед главным входом в клуб, где толпа молодых людей собиралась на бал для детей членов клуба. Инцидент закончился столкновением нескольких машин, что отнесли за счет превышения допустимой скорости. После него знаки ограничения скорости поставили по всей длине подъездных путей. Очевидно, с тех пор весь клуб Дакуорт пребывал под влиянием предупреждения на въезде, гласящего: «КАК МОЖНО МЕДЛЕННЕЕ». Такой девиз вполне устраивал доктора и не воспринимался им как навязывание тяжелого бремени, однако Дарувалла весьма сожалел, что не смог хоть одним глазком посмотреть на легендарные груди леди Дакуорт. В ее время члены клуба просто не могли жить медленно.
Доктор громко вздохнул в пустом танцевальном зале, быть может, уже в сотый раз: «То были прекрасные старые деньки». Он знал, что это всего лишь шутка, на самом деле Дарувалла так не думал. Те «прекрасные старые деньки» были ему так же неизвестны, как и Канада, его холодная страна-мачеха, как и Индия, где приходилось притворяться, что в ней уютно жить. Кроме всего прочего, Фарук никогда не говорил и не вздыхал настолько громко, чтобы это кто-нибудь слышал.