Вход в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре

А мы сидели в сплошной темноте погреба и играли в города. Первым всегда шел Нальчик. Как в известном фильме:
– А почему Нальчик?
– А мы туда не доехали.
Что еще можно придумать, чтобы убить время в темноте? Ну, перебрали все виды спорта, зверей и птиц, мужские и женские имена, пересказали анекдоты и свои судьбы – а через неделю все равно лежим, молчим. Утром, правда, зарядка – помахать руками, поприседать. Ходить негде, топчемся на месте. Просто переминаться неинтересно, быстро надоедает, придумываю новую забаву:
– Пройдусь-ка я до метро. Вслух.
Иду по Маросейке от налоговой полиции до «Китай-города», рассказываю-вспоминаю, что встречается по пути. Ребята слушают – тоже занятие. Махмуд иногда подколет:
– А девочки в Москве-то хоть есть? Что-то ни одной пока не встретилось. Гляди, какая краля навстречу плывет.
Когда они и сами могли с закрытыми глазами пройти этот путь, когда очередность городов знали, как таблицу умножения, и даже не вторгались в отполированный перечень соседа, начал вспоминать песни.
Про то, что мне медведь на ухо наступил, знал с пеленок, но ребята терпят и иногда подсказывают слова. Зато в памяти всплыли строки, казалось бы, навечно погребенные и утоптанные современной попсой:
Возвращайся, я без тебя столько дней.
Возвращайся, трудно мне без любви твоей.
А эта:
Я вернусь к тебе, Россия.
Знаю, помнишь ты о сыне…
Приходилось петь и с купюрами. Махмуд как-то попросил военных, фронтовых песен. Конечно же, первым номером пошла «Жди меня». Но когда вспомнил: «Туман, туман, седая пелена. А всего в двух шагах за туманами война», – тут и споткнулся. Допевал очередную строчку – конечно, шепотом, все четыре месяца мы разговаривали только шепотом, – «Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны», а в памяти вырисовывается очередная: «Мы не все вернемся из полета…»
Чур не про нас.
Запинаюсь, пропускаю концовку. Зато вспоминаю Людмилу Даниловну, певунью из «Советского воина». Не только с совершенно чудным голосом, но, главное, знающую миллион несен. И не по одному куплету, как все смертные, а от начала и до конца.
– Ну что, Даниловна, споем? – разговариваю сам с собой.
– Лучше бы она одна нам спела, – как-то осторожно намекает на мои вокальные данные Борис. Стопроцентно уверенный, что незнакомая Даниловна в любом случае поет лучше меня.
Но ни другу, ни врагу не желаю подобной сцены. Выпало мне тянуть этот мотив – допою его до конца. Сам. Как смогу.
А вот отношения между нами самими – еще осторожнее. Сокамерников не выбирают, взгляды на жизнь у нас с Борисом порой прямо противоположные. Махмуд чаще молчит, но когда мы переходим с шепота на голос, взрывается:
– Как же вы мне надоели. Все, уйду от вас. Оставайтесь одни.
Уйти некуда. Ни ему, ни нам. Смотреть некуда. Делать нечего.
– Нальчик.
– Калуга…
Глаза гноиться первыми начали у Бориса: он однажды утром не смог расцепить слипшихся век. Вспоминаю десантно-полевые медицинские хитрости: кажется, воспаления снимаются заваркой чая. Попросил Хозяина принести чай без сахара, хотя, как потом узнал, с сахаром было бы лучше. И вот утром и вечером, словно вшивые интеллигенты, пальчиками промывали глаза, а затем, уже как бомжи, рукавами вытирали подтеки.
Но все оказалось порханием бабочек по сравнению с зубной болью Махмуда. Он вначале притих, затем принялся искать себе пятый угол. Нашел, когда улегся лицом в пузатый, «беременный» живот «девочки». И предпочел его боли. А тут еще вместо Хозяина стал появляться Младший Брат. Он ни на мгновение не задерживался в подвале, за что, видимо, и бился постоянно головой о низкую притолоку дверцы. Разговор с ним мог идти только о миске и в одну сторону: «Давай» и «Возьми».
– У Махмуда зуб болит, есть чем полечить? – почти безнадежно пытаюсь остановить его.
Оказалось, знает не только другие слова, но и стоматологию.
– Можем только выбить.
– Ну тогда дайте хотя бы чеснока, Лука. Сала, наконец, – прошу в закрывающуюся дверь.
Борис наваливается на меня, гасит последние слова:
– Какое сало? Ты что! Мусульманам по Корану нельзя есть свинину.
А держать людей в темницах – разрешено? Любим мы выбирать даже в религии то, что удобно и выгодно. А я просто знаю, что кусочек сала, приложенный к десне, отсасывает боль. Религия – это помощь, а не пустая вера.
Но просьба оказалась услышанной. Утром Хозяин вначале принес анекдот:
– Заболел у чеченца зуб. Стонет, сам бледный. А туг гости едут. Чтобы не показать, что он страдает из-за какого-то зуба, хозяин отрубил себе палец. И теперь на вопрос, почему бледный и стонет, гордо поднимал перебинтованную руку: «Да вот, нечаянно отрубил себе палец». «Э-э, – махнули рукой гости. – Главное, чтобы зуб не болел».
А днем, что само по себе небывалое дело, дверь открыл Боксер.
– Узнаете? – присел на корточках вверху. Кивнули, как старому знакомому: салам. Бросает нам вниз две головки чеснока и две свечи.
– Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?
Меня впервые называют по имени! Запомним число – 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?
Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:
– С нами что-то решается?
– Решим. А не решим – пристрелим, – в своей манере заканчивает разговор Боксер.
– Все нормально, – сдержанно радуемся появлению старого знакомого.
Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.
– Что там? – спросили у Хозяина, принесшего глубокой ночью неизменные сосиску и помидор.
– Снова война. По телевизору показывают разрушенные дома и убитых детей. Обещали же, что после выборов все затихнет!.. Нет, России нельзя верить.
Остался сидеть на корточках, словно не хотел выходить наверх, где продолжалась бомбежка. Я не кончал музыкальных школ, но, кажется, сегодня заткнул за пояс своим открытием Баха, Бетховена, Шуберта, Чайковского и Шостаковича, вместе взятых. В природе существует, оказывается, восьмая нота, которая и определяет всю музыку. На войне это – падающие авиабомбы.
– У нас… есть какие-то шансы?
– Теперь нет. У вас теперь никаких шансов.
Скажи подобное Боксер – поделили бы на пятьдесят. Плохо, когда начинают разговаривать и приносить плохие вести молчаливые. У них все слова – правда.
 
9
Зачем ночь, если день так же бессветел и долог. К чему слова в песне, если восьмая нота заглушила, заткнула за пояс все эти божественные «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» подобно тому, как я перед этим щелкнул по носу композиторов.
Но ужин-то принесли! В «волчке» вроде тоже прощались с жизнью…
– Главное, чтобы зуб не болел.
Сказал скорее для себя, но заворочались, сминая напряжение, и ребята.
– Ну когда я вас наконец покину, – застонал Махмуд. – Надо было напоминать про зуб!
Но в голосе нет злобы, и жалуется он только ради поддержки иного, чем мысли, разговора.
– А он еще сало просил, – напоминает водителю Борис, втягиваясь в разговор.
Но что втягиваться, когда совсем рядом земля застуженным старцем отхаркивается кровавыми сгустками-осколками. А ее все бьют, бьют, бьют, не давая ни отвернуться, ни отдышаться.
Значит, опять война. Перед президентскими выборами присмиревшая, надевшая платочек, припудрившая носик и подрумянившая щечки, она вновь смьиа ненавистный ее духу макияж и ощерилась клыкастым ртом. Выпустила из-под рукавов воронье-самолеты. Напустила дым-огонь на селения, растолкала уставших – в бой, в бой, в бой. Разбудила успокоившихся и примирившихся с тем, что есть, – драться, драться, драться. И неужели кто-то надеется, что выросшие (не погибшие!) чеченские дети станут с уважением или любовью относиться к русским: «Это они меня убивали». Какая чеченка-мать промолчит, когда ребенок спросит: «А кто это стреляет?» или «А кто убил моего папу?»