Сатанинский смех

– Я знала, что ты это скажешь, – вздохнула Тереза. – Они живут неподалеку отсюда. Николь просила Жюльена купить дом поблизости, чтобы она могла навещать меня. Она единственный и настоящий друг, какой у меня есть. Мы… мы утешаем друг друга.
Она замолчала, глядя на него.
– Поезжай к ней. Жюльена нет дома – он в Версале. Он не хотел ехать. Думаю, она время от времени отсылает его, чтобы иметь возможность спокойно помечтать о тебе. Жан, Жан, я спрашиваю себя, заслуживаешь ли ты такой любви?
– Я тоже задаю себе этот вопрос, – отозвался Жан. – Расскажи мне, как туда проехать.
Час спустя, ожидая в другом холле, он не мог разобраться в своих мыслях, так стучало его сердце. Он слышал детские голоса, и при мысли об их зачатии тысячи мучительных смертей раздирали его сердце. Потом раздался ее ясный, мелодичный голос:
– А теперь, мои любимые, спать. Мама скоро вернется, как только посмотрит, что там за странный господин…
После этого она спустилась в холл и замерла. Одной рукой она схватилась за горло и застыла так. Кровь отхлынула у нее от лица. Побелели даже губы.
“О, Боже, Боже, только бы она не упала в обморок”, – подумал Жан, потом очень медленно улыбнулся.
– Теперь, когда вы увидели этого странного господина, мадам маркиза, – пошутил он, – вы можете вернуться к своим маленьким любимым детям…
– Жанно! – вырвалось у нее. – О, Жанно, Жанно, Жанно… Они ведь говорили, что ты умер!
С этими словами она пробежала через весь холл и оказалась в его объятиях.
И тут Жан понял, что за всю жизнь никто его не целовал так. И никогда не будут целовать, проживи он хоть тысячу лет…
Он осторожно отвел ее руки и слегка отодвинулся от нее.
Она повисла у него на руках, лицо ее было белее смерти, слезы текли по щекам, все лицо оказалось мокрым, и крупные слезы сверкающими бриллиантами стекали с подбородка, образуя на шее ручейки. Он чувствовал, как она дрожит. Поэтому, когда он ее отпустил, она беззвучно упала на пол и осталась лежать, сотрясаясь в рыданиях.
Он помог ей подняться по лестнице в спальню. Там он уложил ее на постель и сел рядом.
Она с трудом подняла руку и водила ею по его лицу, словно для того, чтобы удостовериться, что это на самом деле он. Ее прикосновения были легки, как ветерок, но они разрывали ему сердце.
“Еще мгновение, и я тоже начну плакать, – мысленно застонал он, – а это будет плохо, очень плохо”.
– Я не говорила Терезе, – прошептала она, – я решила, что у нее хватает огорчений. Жерве сказал мне об этом шесть месяцев назад. Вот почему я отослала Жюльена, чтобы никто не мешал мне спокойно пережить свое горе. Если бы не дети, я сошла бы с ума… или умерла тоже, как говорил мне о тебе Жерве…
– Действительно, было бы лучше, если бы Бог прибрал меня! – вырвалось у Жана.
– Нет, Жанно, нет, мой любимый, моя единственная любовь. Это счастье, быть живой и в том же мире, что и ты, но знаешь, что я не свободна уйти с тобой, как я хочу – а я хочу этого, Жанно, так хочу, так хочу! – из-за детей. Ты понимаешь меня, мой Жан, это тяжкая участь…
Она смотрела на него, и глаза ее сверкали.
– Однажды я принадлежала тебе, – прошептала она, – и я могу опять быть твоей… сейчас, сегодня ночью. Жюльена нет…
– Нет, – хрипло произнес Жан. – Бога ради, нет!
Ее руки так нежно касались его лица.
– Почему нет, мой Жан? – прошептала она.
– Тереза сказала, что он хороший человек, он любит тебя, он добр к тебе. В моей жизни было достаточно предательства, маленькая Николь. Не могу этого объяснить, – шептал он, – но то, что существует между нами, нельзя испачкать вот таким способом…
Она улыбнулась ему.
– Но я люблю тебя, а не его, – сказала она. – Я… я не могу освободиться от чувства, что мои дети незаконнорожденные, потому что они не твои!
Он вдруг встал. Это было резкое, почти судорожное движение.
– Это было давно, Николь, – сказал он. – Что будет, если мы освежим нашу память? Ты хочешь, чтобы я уехал отсюда с твоим клеймом в сердце, чтобы каждый раз, просыпаясь, я умирал от любви к тебе? Та ночь кажется теперь смутной, хотя забыть ее я не могу. Но сейчас, Николь, Николь, неужели ты хочешь, чтобы мой ум и мое сердце оказались прокляты, как мое лицо?
Она закрыла глаза и затрясла головой так, что слезы из-под прикрытых ресниц брызнули в разные стороны.
– Не понимаю тебя, – всхлипнула она. – Я знаю только одно: если ты сейчас уйдешь от меня, я умру…
Он подошел и стал нянчить ее в своих больших руках, как ребенка, очень ласково целовал ее, нежно и без всякой страсти. Он чувствовал, как успокаивается ее дыхание. Она уперлась руками в его грудь и мягким движением отодвинула его прочь.
– Ты прав, Жанно, – прошептала она. – А теперь уходи… уходи скорее, пока я еще мирюсь с этим!
Через четыре часа в Марселе Жан Поль Марен был так пьян, как бывают пьяными аристократы. Он выпил огромное количество вина, пытаясь притупить свои чувства, стараясь облегчить то, что никогда уже в его жизни нельзя будет облегчить, – смерть в своем сердце. В конце концов под утро он, шатаясь, вышел из последнего aubeye [15] и стал пробираться к платной конюшне.
Он пересекал площадь, когда неопрятная жрица греха стала приставать к нему. Она тронула его за плечо и прошептала:
– Ночь любви, мой господин? Вы выглядите одиноким…
“Одинокий? – подумал Жан. – Я умирал от одиночества, я погиб от одиночества. Но не от того одиночества, которое ты можешь облегчить… Мое одиночество, бедная poule [16], не имеет цены, и избавление от него нельзя купить за все золото, какое когда-либо было добыто в мире…”
Он обернулся к ней с пьяной добротой, собираясь дать ей франк или два, и она увидела его лицо.
Она замерла, глядя на него. Ее усталые воспаленные глаза смягчились.
– Пойдем, – нежно сказала она. – С твоим несчастным разбитым лицом тебе всегда приходится покупать любовь… на этот раз ты получишь ее бесплатно… пойдем, мой pauvre [17]. Во имя всех святых, как они должны были мучить тебя!
Жан покачивался, глядя на нее.
– Спасибо, – сказал он. – Ты добрая. Но сегодня я менее всего нуждаюсь в любви…
– Тогда в другой раз, – пробормотала она. – Я всегда здесь и если…
– Нет, – сказал Жан и пошел прочь.
Он шагал по едва освещенным улицам, думая: “Полюбуйся на свою судьбу, Жан Поль Марен! Потерять единственную в мире женщину, способную любить тебя, и быть обладателем лица, которое вызывает жалость даже у проститутки…”
Пошатываясь, он шел по направлению к конюшне. Его удивило, почему вдруг свет фонарей стал размываться. И когда он поднес руку к глазам, чтобы протереть их, его пальцы стали мокрыми.
– О, Боже! – прошептал он.
Он прислонился к стене какого-то дома и стоял так, плача. А утро подкрадывалось мягкими лапками миллионов маленьких серых котят…
 
6
Теперь он был свободен. Беда заключалась в том, что он очень уставал. Он мог работать день напролет под палящим солнцем, но то, что ему приходилось делать между пятнадцатым и двадцать пятым февраля 1789 года, истощало все его силы. Сидеть в кабинете королевского адвоката Сен-Жюля по одиннадцать-двенадцать часов в день, выслушивая претензии бесконечной вереницы крестьян, рассказывавших о своих бедах, было не так тяжело физически, но все это отягощало душу и давило на нервы, создавая такое напряжение, что, казалось, еще немного, и он рухнет под их грузом.
Приходя вечером домой, ослепший от усталости, с раскалывающейся головой, он не мог заснуть. Лежа в постели и уставившись в потолок, он все еще слышал их голоса:
– Я заплатил все, что положено, сеньору. Заплатил за то, что молол зерно на его мельнице. Платил за то, что переезжал со своим урожаем через границы прихода, за то, что проезжал по мосту, и не один, а сотни раз. И бейлифы приезжали обыскивать мой дом в поисках соли…